Мишель Зевако - Нострадамус
Марготт держала ребенка на руках. Она взглянула на мужа и приказала:
— Сбегай за молоком!
— Сию минуту! — отозвался, бросаясь к двери, тюремщик.
В этот момент Мари приоткрыла глаза. И сразу посмотрела на свое дитя. Ребенок, крича, с силой выворачивался из рук жены тюремщика. Счастливая улыбка озарила изможденное лицо роженицы. С невыразимой лаской она протянула руки к мальчику. Марготт так же ласково передала ей младенца, и мать с какой-то дикой страстью, но и с удивительной нежностью, так, что и у розы не помялся бы ни один лепесток, прижала дитя к груди… Когда тюремный надзиратель Жиль вернулся в подземелье, он обнаружил, что его жена плачет горючими слезами, а узница Мари, несчастная жертва, подозреваемая в колдовстве, приговоренная к сожжению, улыбается с таким восторгом, будто счастливее ее нет женщины на свете…
Часть четвертая
НАЕМНЫЙ УБИЙЦА
I. Ребенок растет…
Прошло еще немало времени. Может быть, два может быть, три месяца. В глубинах подземелья тюрьмы Тампль, в вечных потемках рос ребенок Мари. Продолжением событий, описанных нами в предыдущей главе, стала отсрочка исполнения приговора, вынесенного «ведьме»: судьи отложили и пытки, и сожжение на костре.
В течение этих месяцев младший сын короля Анри изредка спускался в подземелье. Он проводил в камере Мари несколько минут, но не произносил ни слова. Только молча наблюдал за узницей с каким-то ожесточенным вниманием, словно хотел понять, как изменила ее сердце проснувшаяся в нем материнская любовь. Затем его взгляд со странным выражением останавливался на личике ребенка. И тогда Мари испуганно прижимала к себе сына и старалась спрятаться вместе с ним в самом темном углу камеры.
Жуткие мысли рождались в уме принца. Он любил Мари, как никого и никогда в жизни. Но всеми силами своей уязвленной души ненавидел ее сына, этого ребенка, ставшего живым доказательством любви, которую эта молодая женщина испытывала к другому. Да, принц Анри изредка бывал в темнице, но в эти же самые месяцы он проводил долгие часы в конфиденциальных беседах с графом д'Альбоном де Сент-Андре и бароном де Роншеролем, которые стали теперь его фаворитами.
Надо сказать, что однажды — все в те же месяцы — Сент-Андре и Роншероль навестили ту церковь в Сен-Жермен-л'Оссерруа, где в памятную ночь бракосочетания поставили свои подписи в регистрационной книге под именем Рено — его настоящим именем! Они хотели украсть эту церковную книгу. Но странное дело — ничего и никого не нашли: как священник, так и книга бесследно исчезли!
А что стало с самим Рено? Им это также было неизвестно. Сначала друзья-предатели ожидали его возвращения, готовые достойным образом довершить преследовавшие его несчастья. Роншероль даже съездил в Монпелье, но и там ничего не узнал о человеке, за которым, если бы понадобилось, он отправился бы на край света. В конце концов они решили, что Рено, должно быть, убили где-то на большой дороге.
А Франсуа? Он за все это время ни разу не посетил узницу в ее подземелье. С тех пор как происходили описанные нами в предыдущей главе события, привычки дофина Франции самым существенным образом переменились. До этого, как и его отец, как и его брат, как и все знатные люди, принадлежавшие к блестящему, но страшно развращенному двору Его Величества, он был склонен только к удовольствиям и развлечениям. Теперь он с точно такой же всепожирающей страстью накинулся на государственные дела и стал признанным руководителем военной партии, подталкивавшей короля поскорее предпринять что-то против его вечного врага Карла V. Момент был выбран как нельзя более благоприятный, потому что, судя по донесениям шпионов, император в это самое время готовился к походу на Прованс.
Ответное наступление французской армии, которое было несколько месяцев назад остановлено королем и коннетаблем Франции, возобновилось. Франсуа и Анри было поручено заняться формированием группировки войск между Авиньоном и Балансом. Оттуда под командованием коннетабля Монморанси армия должна была двинуться на Прованс и создать для войск Карла V непреодолимый барьер. Когда это будет сделано, король возьмет командование на себя, он станет руководить всей операцией, готовый еще раз перейти в рукопашную со своим грозным противником.
Так что же, выходит, Франсуа совсем забыл о своей любви к узнице Тампля? Что же, выходит, он на самом деле отказался от Мари? Может быть, его сердцем овладели угрызения совести? Да простая жалость, в конце концов? Время покажет, так ли это.
Однажды Мари в своей подземной темнице, как обычно, играла с ребенком, щекоча быстрыми и легкими поцелуями его подбородок и заставляя весело смеяться. Она давно привыкла к жизни во мраке и хорошо видела сына. Она разговаривала с ним — это были долгие-долгие бессвязные речи, но ребенок серьезно выслушивал их, а мать, казалось, на какое-то время превращалась в ребячливое, беззаботное существо. Рядом с ними была Марготт; жена тюремщика смотрела и слушала. Она уже привыкла каждый день спускаться в камеру и проводить там час-два, помогая, чем могла, женщине и младенцу. Она больше совсем не боялась.
Можно ли сказать, что Мари еще думала о Рено, о своем муже? Нет, это было бы неправдой. Она совсем не думала о нем, просто он постоянно был рядом, он не покидал ее души, он стал частью ее существования. Она не думала о Рено, как человек не думает о том, что он дышит, и все-таки дыхание его ни на минуту не замирает. Ведь не дышать — значит умереть. Точно так же отсутствие мыслей о Рено, потеря ощущения, что он тут, рядом, означали бы смерть для Мари. Вот только все меньше и меньше ее заботило его реальное отсутствие, потому что ее все больше и больше поглощали заботы о его сыне. Мальчик, которого в честь отца она назвала Рено, стал для нее целым миром, где концентрировалось абсолютно все, что еще жило в ней. Она пьянела от радости, ее переполняло счастье только от того, что она может прижимать ребенка к себе, дотрагиваться до него, ласкать его, покрывать поцелуями.
— Смотрите, смотрите, он меня царапает! — смеясь, говорила она. — Он будет очень сильным!
— Еще каким сильным! — подтверждала Марготт. — И красивым! Но неужели вы хорошо его видите?
— Что за вопрос! Да я могу совсем закрыть глаза — и то буду различать каждую черточку его чудного личика!
Вот так, весьма дружелюбно, они переговаривались в потемках. Ребенок лежал между ними на свежей соломе, а они, наклонившись к нему или присев на корточки рядом, очень серьезно и подробно обсуждали все неоспоримые достоинства младенца. И происходило все это в тридцати футах под землей, в глубинах чудовищной зловонной клоаки, в грязном, темном уголке земного ада, освещенного любовью так, что он стал похожим на райские кущи.
