Михаил Строганов - Камни Господни
Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеною — вода точит камень, но тает в песке.
Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…
Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег.
По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, подолгу обнимая придорожные деревья. Идет снова, вначале машет ножом, словно отгоняя незримого врага, затем крестясь его окровавленной сталью.
— Василько, постой! — Карий окрикнул идущего казака, но не услышал собственного голоса. Вместо слов изо рта посыпалась черная, как небо, густая земля.
Василько блуждал по бескрайнему снегу и, смеясь навзрыд, по скоморошьему твердил одну и ту же прибаутку: «Я иду, зверь лапист и горд, горластый, волк зубастый. Я есть волк, а вы есть овцы мои…»
Понимая, что если промедлит хотя бы миг, то навсегда потеряет Васильку из вида, Карий бросился ему в след, догнал, обнимая казака, как брата…
— Данилушка! — пьяный казак полез было целоваться, но передумал, показывая на перемазанные кровью губы. — Не пужайся, это у меня по усам текло, да в рот не попало.
Он заглянул Карему в глаза и повалился в ноги:
— Данилушка, убей меня своим кривым ножом, зарежь, как того волка. Там я умереть уже не смогу, а стану у Христа-батюшки тебе прощение выпрашивать. Без него тебе никак, видишь, уже и земля во рту. Не она тебя к себе забирает, а ты ее из себя выплевываешь…
Карий попытался поднять казака с колен, но повисшая на руках тяжесть была не человеческой, лютой, выворачивающей суставы и рвущей жилы, такой, словно он вознамерился поднять саму землю.
— Тяжело тебе, родимый, — вздохнул Василько. — Можно и по-другому. Не можешь поднять, поднимись сам, как Он.
Василько кивнул в сторону, где еще совсем недавно ехал на своем белом верблюде старый дремлющий Бог. Там, на вкопанном в каменистый холм кресте, умирал распятый Христос…
***Когда тяжелое зимнее небо начало высветляться, старец вошел в келью Карего и тихо позвал его по имени:
— Данила, пробудись. Иди со мною.
На окраине монастырского двора, подле маленькой, сложенной без окон избенки, старец остановился и молча кивнул на запертую дверь. Данила откинул засов и вошел в избу.
Было темно и холодно. Карий провел рукой по стене — ладонь обожгли острые ледяные наросты промерзших насквозь бревен. В темном углу послышался хруст мерзлого сена и судорожное человеческое дыхание.
— Василько! — Карий бросился к казаку, поднял его, вытаскивая на свет.
— Забился в угол, словом не обмолвился. Я ему соломки постелил, — Трифон посмотрел Даниле в глаза. — Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе…
— Все мы слуги Божьи, — неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: — Не следовало держать его здесь, как дикого зверя.
— Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз.
— Пойдем, Василько, пойдем со мною, — Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом — это был уже не тот казак, которого он знал прежде, это были глаза человека, которого он видел во сне.
Василько долго всматривался в лицо Карего, затем дрогнули уголки его губ, заслезились глаза и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:
— Загрызли ее… живьем съели… а меня не тронули… почто, Данилушко, меня в живых оставили? Умереть хочу, чтобы вместе с Акулинушкой…
Впереди идущих мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома, с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:
— Зверя в кельи пущать не велено. Зверя в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз.
По испуганным глазам Васильки Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком. Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, стала нещадно жалить огнем.
— Пойдем в избу, скажу чего…
— Пойдем, пойдем, погуторим! — довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.
— Остановись! — Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:
— Охлынь, старче! Чай не живота иду лишать, а малую науку задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.
Ярость просачивалась отовсюду: с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды она вливалась в тело Карего неудержимым возрастающим потоком, неслась огненной кровью, медленно наполняя собой сердце.
Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронил дубинку, взвыл от боли. Нож Карего вонзился прямо под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава…
Данила развернулся и подошел к Трифону:
— Недолгий разговор вышел. Прости, что так вышло.
Трифон троекратно перекрестил Карего:
— Бог простит.
***По утру, после молитвы и совместной трапезы, Трифон, протягивая Даниле пару коротких, обтянутых рысьим мехом охотничьих лыж, сказал оставить казака на попечение Саввы, и следовать за ним, в пещеры Пыскорские.
После тяжелой монастырской дремоты белый путь был особенно желанен. В непривычной лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце. Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится про себя, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание, или пройти дьявольское искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.
— Пыск — по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю, темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали.
Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:
— Потому и поставили здесь монастырь, чтобы тайну не проглядеть?
— До основания монастыря старцы здесь около века живут, хоронясь по землянкам да норам. Вогулы их ловили, да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима.
