Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень
На совет собирались басмаческие курбаши. Хоть до шатра насчитывалось не больше тридцати-сорока шагов, но никто не шёл пешком. Все почитали это ниже своего достоинства. Не подобает большим начальникам пешком передвигаться на глазах «чёрной кости» — простого народа. Унижение достоинства! Потому каждый у себя, около своей юрты, взгромождался на коня и, проехав несколько шагов, важно спешивался, украдкой заглядывал внутрь ярко освещенного шатра, не явился ли он слишком рано. Всё уже здесь было готово. По обеим сторонам вдоль стенок лежали «канорэ», длинные узкие ковры, против входа вдали были расставлены «сарандоз» и несколько ковров поперек — «мионэ».
Приглашённые уже начали собираться. Убедившись, что гостей много и дастархан накрыт, а «господин дастархана» — распорядитель угощения — прогуливается у входа, вновь прибывший отряхивался, расправлял на себе бельбаг и заходил внутрь. Не обошлось и без воркотни и злых взглядов, потому что каждый старался отвоевать местечко попочётнее. Все сопели и кряхтели, обливаясь потом. Несмотря на духоту, усиливавшуюся от жарких огней факелов, фонарей «летучая мышь», двенадцатилинейных ламп и даже огромного уличного, неведомо как сюда попавшего, газокалильного фонаря, никто и виду не показывал, что ему неудобно, жарко. К совету Ибрагимбек облачился в халат шёлковый бекасамовый, халат из ханатласа, дарёный ещё эмиром, халат ватный, стеганый, халат бархатный набивной, халат тиковый, халат ситцевый, камзол тонкосуконный... Какой же тебе почет, если ты одел на себя один-единственный лёгонький халатишко, пусть он даже шёлковый или бархатный! Кто же уважать тебя будет?.. В одном халате байгуши-бедня-ки полунищие ходят да потерявшие лицо безбожники кяфиры. Нет, уважаемый степняк наденет на себя пять-шесть халатов потеплее и пороскошнее да повяжется, самое меньшее, пятью-шестью поясными платками и будет сидеть, точно монгольский бурхан, неспособный шевельнуться, задыхаясь и прея. Зато почет и уважение!
А сегодня полагалось явиться на глаза друзей и врагов во всем блеске. Сегодня важный день. Сегодня зять халифа собрал всех начальников, беков, муфтиев, беглярбеков, хакимов, арбобов, курбашей, ишанов, памирских шахов, имамов, баев для разговора и совета. Сегодня надо заявить Энвербею, этому турецкому пришельцу, что они и сами себе беки, сами себе военачальники. Не он, Энвербей, станет ими всеми помыкать и командовать, а они — военачальники и главари — выскажут своё решающее, веское слово. Их сабли нужны и необходимы, чтобы вести священный газават, чтобы истребить большевиков. Без курбашей он, Энвербей, ничто. Он слабее и ничтожнее мыши. Вот пусть их и послушает сначала. Они и самого змира Бухарского не страшились, а тут перед каким-то беглым турком будут трепетать да поклоны отвешивать.
Потому-то все сидели важные, красные, потные, показывая яркостью, пестротой и количеством халатов свою важность и богатство.
Сюда, в шатер к Энвербею, собрался весь цвет вождей ислама, могущественного священного войска. На почётном месте высилась могучая плотная фигура заместителя Энвербея Давлет Мингбая. Сидел тут багровый напыженный Даниар. Да и почему не пыжиться ему, когда у него четыреста отчаянных сабель? А рядом с ним Мадраим Кудратбий, придворный вельможа и дипломат. В его банде тоже с полтысячи головорезов, а поближе арбоб и купец Самыг-Тыква. У Тыквы тысяча его же вооружённых батраков и чайрикеров. А там дальше Давлет Мингбай, локайский феодал, соперник и тайный зложелатель Ибрагима-конокрада, Султан-ишан, пугающий своей садистской жестокостью даже изощрённо жестоких курбашей, ишан Исхак, — ближайший помощник Ибрагимбека, Алимардан Датхо, вся слава которого — в уме-нии готовить андижанский плов, Муэтдин — киргизский курбаши, приехавший для переговоров от имени Курширмата из далёкой Ферганы, Латиф Диванбеги, уполномоченный кровавого Абду-Кагара, неистовствующего в степях, к северу от священной Бухары, сам страшный Тугай-сары и многие другие.
Сидел среди других и Каюм Токсаба, откуда он взялся, кто ему дал чин токсабы — никому не было известно. Старый, даже дряхлый, он неутомимо молился в положенное для молитв время и своим зловещим взглядом из-под клочковатых седых бровей гнал на молитву даже самых бесшабашных из басмачей в лагере Ибрагимбека. Удивились сегодня все появлению Каюма Токсабы, потому что однажды он прочитал нотацию даже самому зятю халифа за то, что тот не соблюл намаза хуфтан. Фанатизм Каюма Токсабы вошёл в пословицу. Говорили про него, что ни слабость, ни болезни не мешали ему принимать участие во всех походах Ибрагимбека и давать ему советы. Едва звучал барабан, и Каюм Токсаба спешил взгромоздиться на коня.
Прибыл и Касымбек, но с лицом, закрытым концом чалмы. Сейчас же шепотком разошелся слух, что проказа окончательно погубила курбаши и что от лица его ничего не осталось, сгнило. И когда он сел за дастархан, по обе стороны сразу же образовалась пустота.
Собрание не начиналось долго: ждали ишана кабадианского. Зноем дышал огромный газокалильный фонарь. Дымили, коптели факелы. Напряженно сидели басмаческие главари, похожие в своих тяжёлых одеяниях на кули с мукой, невообразимо распухшие, неповоротливые, выпучив глаза и обливаясь потом. Никто и не обращал внимания на богатый дастархан, уставленный всяческими сладостями: прозрачным «кандалятом», жёлтой липкой самаркандской халвой, витыми «печаками», фисташковой нугой, конфетами «московли», чашечками с виноградным мёдом — шинны, блюдечками с кишмишом — чёрным и прозрачным изумрудным; изюмом; коринкой, орехами, миндалем, фисташками, леденцами, халвой «хуфта», сахаром с миндалем, кунжутными палочками, мучнистыми «собуни», сладостями из виноградного сока и муки «варокат», гиждувенскими «сари чубин», ургутским кишмишом с жареным горохом, сушеным ходжентским янтарным урюком, гузарской халвой «таранджабини», мешхедским рахат-лукумом, халвой «яхак», кувшинами с багдадским шербетом, ломтиками афганских сластей «терра саринджони», маковками обыкновенными и маковой халвой, орехами в сахаре, цукатами из Индостана, тахинной халвой из Кашгара — «террича»... Всё имелось на дастархане: и сладости, и горы великолепных фруктов и нежнейших лепёшек, тающих во рту Пирожков и обыкновенных, и сладких, и наперченных — обжигающих. Одного не хватало на дастархане... Увы, ни одной бутылки не увидели гости, и многие в глубине души посетовали на чрезмерную строгость Энвербея. Поэтому не очень-то все набросились на угощение. Изредка только кто-нибудь неуклюже поворачивался всем телом и кряхтя тянулся рукой к блюдечку с леденцами или фисташками.
