Анна Антоновская - Ходи невредимым!
Прошло еще полчаса. Наконец бесшумно открылась заветная дверь в глубине, и, окруженный придворными, вышел царь Симон, гордо подняв голову, словно возвращался после удачного боя.
Под крики «ваша! ваша!», крепко держа скипетр, Симон, блаженно улыбаясь, опустился на трон. Начался обряд приветствий и подношения подарков, которые, как заметила Гульшари, становились все скуднее. Обычно Шадиман первый начинал разговор, и хотя разговор о торговле и амкарских нуждах походил на эхо, но бывал ровным и красивым. Сегодня же, не скрывая скуки, везир упорно молчал.
Пауза длилась слишком долго, и, кипя злобой, Андукапар сдавленно объявил, что царь, оказывая милость, соблаговолил спросить: в чем нуждаются его подданные, цвет билисских горожан?
Купцы и амкары ответили хором: «В торговле, в работе!»
Продолжая блаженно улыбаться, царь одобрительно качал головой. Покрываясь багровыми пятнами под зловещей усмешкой везира, Андукапар принялся доказывать, что купцы сами виноваты в застое. Надо рисковать, заботиться о безопасности торговых путей, о привлечении чужеземных караванов… Купцы уныло кланялись… Досталось и амкарам: разве не сами они должны находить работу? А они что делают? Каждый раз как молотками по меди колотят – пустыми жалобами оглушают царя…
По знаку гостеприимца, отвесив сперва царю, потом придворным почтительные поклоны, купцы и амкары в гробовом молчании покинули Метехи.
Лишь очутившись за мостом, они дали волю своему негодованию.
– Разве время в будни устраивать шутовство!
– А тебе не все равно когда? Покупатели подождут, их у тебя двое: твоя мать и жена…
– Хо-хо-хо!.. – задорно выкрикнул Гурген. – Если шутовство – почему без угощения?
– Эх, Моурави, Моурави! – горестно вздохнул Вардан.
– Напрасно, Петре, ваше амкарство подковы серебряные поднесло.
– Почему думаешь, напрасно? Может, Андукапар подкует своего царя и на нем поскачет в Исфахан.
– Нарочно в Метехи зовет, подарки царь любит.
– Пусть петух свой голос ему подарит!
– Правда, почему в будни людей беспокоит?
– А ты разве заказчика ждешь? Не твоя ли жена решила котел для пилава менять?
– Эх, Георгий, Георгий, почему шакалам нас отдал? – сокрушенно вздохнул Сиуш.
Обычно и часа не проходило, как о таком разговоре узнавал Шадиман, ибо чубукчи вслед «гостям» всегда посылал лазутчиков. Но сегодня не было охоты изучать мысли недовольных. Князь с нетерпением ждал гонца из Марабды. «Кажется, Непобедимый все же немного меня перетянул на свою сторону, – с усмешкой сказал себе Шадиман. – Если любопытные спросят: „Кого ты хочешь больше сейчас видеть – Зураба Эристави, Хосро-мирзу, Мухран-батони, может, царя?“, то отвечу: „Нет! нет! Больше хочу видеть своего кма из Марабды“. И зачем только чубукчи послал его в баню?..»
А началось еще со вчерашнего утра: едва чубукчи успел запить густым вином жареную фазанку, как прибежал дружинник и выкрикнул, что в главные ворота ворвался новый Сакум, убеждает стражу, что он гонец от Исмаил-хана. Вскочив, чубукчи ринулся во двор.
– Кто я такой? Ты что, чубукчи, лишнее выпил? Разве трудно догадаться? Гонец к князю Шадиману.
– В какой одежде, сатана, к князю прибыл?!
– У кма плохая одежда даже праздничная, все же надел, – только дно оврагов и колючие заросли не для куладжи, хотя бы и княжеской… На майдане слышал, гордый советник Сакум по шею золотом облепленный приполз, и все же князь удостоил…
– Сатана! Как смеешь сравнивать! Чей кма?
– Разве сразу не узнал по гордости? Светлого князя Шадимана кма.
– Что? Тогда как осмелился со мною дерзкий разговор вести? Папаху скинь, презренный!
– Где папаху заметил? Давно одна дыра осталась. Все же управляющий обрадовался, узнав о моем желании гонцом идти, даже коня хотел дать. Да я сам отказался: убереги бог, конь еще овраг животом расцарапает!..
– Говори, что передал тебе управляющий?
– Почему должен говорить, разве ты князь?
– К князю все равно не допущу. Сам передам…
– Не допустишь – твоя воля; тогда вернусь в Марабду, там чапару Исмаил-хана и скажу: «Чубукчи не допустил…»
– Ты что, пустая тыква, не знаешь, кто я такой?
– Почему не должен знать, если вся деревня Марабда за тебя молится, чтоб ты в рай попал…
– Если сейчас, болотный паук, не скажешь, велю в яму бросить…
– Гонца в яму? Где такое видел? Одному лишь князю приказал чапар потихоньку слова Исмаил-хана передать, а ты на дворе держишь, слуги рот в помощь ушам открыли…
– Пойдем в конюшню.
– Правда, конюшне все равно – кма пришел или чубукчи. Только напрасно коней на гостеприимство толкаешь, может, самим сена не хватает. Ты что, чубукчи лишнее выпил? Князю все скажу, тебе ничего. Не пустишь, обратно поползу. Старую циновку на майдане выпрошу – под живот стелить… одежды не осталось… Когда в раю будешь, каштаны пожелай.
Чубукчи передернулся: не хватает выставить князя на смех. Да разве князь не изрубит его, преданного чубукчи, узнав, что он не допустил к нему от Исмаил-хана редкостного гонца, который изловчился обмануть зорких собак-азнауров.
С нарастающей внутренней тревогой следил старик за умолкшим чубукчи: неужели те трое плохой совет дали?
– Не могу, старик, таким князю показать…
– Твое дело, чубукчи. Конечно, одежды на мне ни плохой, ни хорошей нет, потому запах от тела идет. Потом блохи закусали, и еще те, другие, что по телу бегают. Хотел на майдане хоть рубаху купить – только один шаури имею; а шарвари еле держатся, – разговор с князем длинный, могут не выдержать и упасть. А если всю одежду заново купить, – самая дешевая – семь марчили. А чувяки? А папаха? Что перед князем буду снимать? И еще, как на грязную голову надеть? Выходит, к цирюльнику надо, в баню тоже, иначе блох или тех, других, что еще хуже, в покоях князя оставлю. Выходит, меньше десяти с половиной марчили нельзя, уже приценился на майдане.
– Ты думаешь, я сумасшедший, давать тебе столько марчили? Бери, старый обманщик, три, и через час будь здесь.
– Меньше десяти не возьму. На полмарчили хотел покушать, пока князь не отпустит; теперь, думаю, ты сюда прикажешь хлеб вынести…
– Бери пять марчили, и чтобы через час тут был…
– И девять не возьму. Я тоже не сумасшедший – вместо вина лягушку глотать…
– Не возьмешь, паршивый кма, велю палками выгнать!
– Твоя воля… меньше десяти не возьму.
Старик чувствовал, как клокочет у него сердце: «Если пять предлагает, непременно десять даст. Те трое саакадзевцев клялись: если твердым буду – даст. „Такого гонца не прогоняют“, – так сказали. Тогда семь марчили за одежду, баню и цирюльнику заплачу, а на три куплю моей Кетеван миткалю на каба, платок, коши – восемь пасох в старом ходит, негде заплату положить… Пресвятая богородица, не дай уплыть десяти марчили!»
