Александр Дюма - Виконт де Бражелон или десять лет спустя
Безмо все время был очень оживлен и весел; пять тысяч пистолей, на которые он поглядывал время от времени, радовали его душу. Он умильно поглядывал также на Арамиса.
Епископ, развалившись в кресле, отхлебывал маленькими глоточками вино, смакуя его, как знаток.
— Какой вздор говорят о плохом довольствии в Бастилии, — сказал он, подмигивая. — Счастливцы эти заключенные, если им ежедневно дается даже по полбутылки этого бургундского!
— Все пятна двацатиливровые пьют его, — заметил Безмо. — Это старое, выдержанное вино.
— Значит, и бедняга Сельдон тоже пьет этот превосходный напиток?
— Ну нет!
— А мне послышалось, будто вы содержите его на пятнадцати ливрах.
— Его? Никогда! Человека, который сочиняет дистрикты… Как вы это назвали?
— Дистихи.
— На пятнадцати ливрах! Слишком жирно! Его сосед действительно на пятнадцати ливрах.
— Какой сосед?
— Да тот, из второй Бертодьеры.
— Дорогой комендант, простите меня, но ваш язык мне не вполне понятен.
— И правда, извините; из второй Бертодьеры — это значит, что арестант помещен во втором этаже бертодьерской башни.
— Следовательно, Бертодьерой называется одна из бастильских башен?
Да, я слышал, что здесь каждая башня имеет свое название. Где же эта башня?
— Вот поглядите сюда, — показал Безмо, подходя к окну. — Вон на том дворе, вторая налево.
— Вижу. Значит, в ней сидит заключенный, на которого отпускается по пятнадцати ливров?
— Да.
— А давно уже он сидит?
— Давненько. Лет семь или восемь.
— Неужели у вас нет точных сведений?
— Ведь он был посажен не при мне, дорогой господин д'Эрбле.
— А разве вам ничего не сказали Лувьер и Трамбле?
— Дорогой мой… Простите, ваше преосвященство…
— Ничего. Итак, вы говорите?..
— Говорю, что тайны Бастилии не передаются вместе с ключами комендатуры.
— Вот что! Так, значит, этот таинственный узник — государственный преступник?
— Нет, не думаю; просто его пребывание окружено тайной, как все здесь, в Бастилии.
— Допустим, — сказал Арамис. — Но почему же вы свободнее говорите о Сельдоне, чем о…
— Чем о второй Бертодьере?
— Да.
— Да потому, что, по-моему, преступление человека, сочинившего дистих, гораздо меньше, чем того, кто похож на…
— Да, да, я понимаю. Но как же тюремщики, ведь они разговаривают с заключенными?
— Разумеется.
— В таком случае арестанты, вероятно, говорят им, что они не виноваты.
— Да, они только об этом и твердят, вечно поют эту песенку.
— А не может ли сходство, о котором вы говорили, броситься в глаза вашим тюремщикам?
— Ах, дорогой господин д'Эрбле! Нужно быть придворным, как вы, чтобы заниматься такими мелочами.
— Вы тысячу раз правы, дорогой Безмо. Будьте добры, еще чуточку этого вина.
— Не чуточку, а целый стакан.
— Нет, нет! Вы остались мушкетером до кончиков пальцев. А я сделался епископом. Каплю для меня, стакан для вас.
— Ну, пусть будет по-вашему!
Арамис и комендант чокнулись.
— А кроме того, — добавил Арамис, подняв бокал и Прищуриваясь на вино, горящее рубином, — кроме того, случается и так, что там, где вы находите сходство, другой его совсем не замечает.
— Нет, этого не может быть. Всякий, кто видел того, на кого похож этот узник…
— А мне кажется, дорогой Безмо, что это просто игра вашего воображения.
— Да нет же! Даю вам слово.
— Послушайте, — возразил Арамис, — я встречал многих, чьи лица были похожи на того, о ком мы говорим, но никто не придавал этому значения.
— Да просто потому, что есть разные степени сходства; сходство моего узника поразительное, и если бы вы его увидели, вы бы вполне согласились со мной.
— Если бы я его увидел… — равнодушно протянул Арамис. — Но, по всей вероятности, я его никогда не увижу.
— Почему же?
— Потому что, если бы я ступил ногой в эти ужасные камеры, мне показалось бы, что я навеки буду там похоронен.
— О нет, помещение у нас совсем неплохое!
— Рассказывайте!
— Нет, нет, не говорите дурно о второй Бертодьере. Там отличная камера, прекрасно обставленная, с коврами!
— Что вы говорите!
— Да, да! Этому юноше повезло; ему отвели лучшее помещение в Бастилии. Редкое счастье.
— Полноте, полноте, — холодно прервал Арамис, — никогда я не поверю, что в Бастилии есть хорошие камеры. А что касается ковров, то они, наверное, существуют только в вашем воображении. Мне мерещатся там пауки, крысы, жабы…
— Жабы! Ну, в карцерах, я не отрицаю…
— Самая жалкая мебель и никаких ковров.
— А глазам своим вы поверите? — сказал Безмо все больше приходя в возбуждение.
— Нет, бога ради, не надо!
— Даже для того, чтобы убедиться в этом сходстве, которое вы отрицаете, как и ковры?
— Да это, должно быть, привидение, призрак, живой труп!
— Ничуть не бывало! Здоровенный малый.
— Печальный, угрюмый?
— Да нет же: весельчак.
— Не может быть!
— Пойдемте.
— Куда?
— Со мной.
— Зачем?
— Сделаем прогулку по Бастилии.
— Что?
— Вы все увидите, собственными глазами увидите.
— А правила?
— Это пустяки. Сегодня мой майор свободен, лейтенант обходит бастионы; мы здесь полные хозяева.
— Нет, нет, дорогой комендант! У меня мороз идет по коже при одной мысли о грохоте засовов, которые нам придется отодвигать.
— Полно!
— А вдруг вы забудете обо мне, и я останусь где-нибудь в третьей или четвертой Бертодьере… бррр!
— Вы шутите?
— Нет, говорю серьезно.
— Вы отказываетесь от совершенно исключительного случая. Знаете ли вы, чтобы добиться той милости, которую я предлагаю вам даром, некоторые принцы крови сулили мне до пятидесяти тысяч ливров?
— Неужели это так интересно?
— Запретный плод, ваше преосвященство! Запретный плод! Вы, как духовное лицо, должны хорошо знать это.
— Нет. Если меня кто интересует, то разве только бедный школьник, сочинивший дистих.
— Ладно! Посмотрим на него; он помещается рядом — в третьей Бертодьере.
— Почему вы говорите: рядом?
— Потому что, если бы я был любопытным, меня бы больше заинтересовала прекрасная камера с коврами и ее обитатель.
— Эка невидаль обстановка! Да и обитатель, вероятно, самая невзрачная личность!
— Пятнадцатлливровый, ваше преосвященство, пятпадцатиливровый! Такие персоны всегда интересны.
