Дороти Даннет - Путь Никколо
— Медичи. Люди Медичи уже ждали нас. Они полностью оплатили нам все долги месье Жаака. Деньгами или товаром. А также вернули не оплаченный месье Жааком товар. Николас еще прежде продал им долговые расписки. Банк Медичи гордился тем, что избежал потерь, поскольку… поскольку их заранее предупредили о банкротстве.
— Вот именно, — подтвердил Тоби. — Николас велел мне сказать пушкарю в Пьяченце, что Жаак де Флёри не станет забирать заказанное оружие. Более того, я должен был попросить Агостино не отправлять пушки в Женеву, даже когда они будут готовы.
— Чтобы они спокойно лежали и дожидались нас, когда падет банк де Флёри, — промолвил Грегорио. — Юлиус… Ты говоришь, что был с Николасом в Милане, когда туда дошли известия о банкротстве. Как Николас воспринял все это?
— Он был в ужасе, так же, как и я. Из-за смерти демуазель Эзоты и всех этих разрушений. Он…
— Что? — спросил Тоби.
— Разбил кувшин, — неловко закончил Юлиус.
— Но испытывал ли он удивление, — пожелал уточнить Грегорио, — по поводу банкротства? По поводу тех денег, которые перечислили ему Медичи?
И в памяти Юлиуса всплыла та жаркая ночь в Милане. И головы в огромных шапках, качающиеся взад и вперед над листами бумаги, густо исписанными цифрами. И Николас, безмолвно сидящий рядом. Тогда Юлиус полагал, что это лихорадка так измотала его.
— Нет. — И помолчав добавил: — Я уверен, он не желал зла демуазель Эзоте.
Неожиданно Грегорио поддержал его:
— Я тоже не думаю, что он желал физически причинить вред месье Жааку. Во время того поединка он лишь оборонялся.
Юлиус не ответил. В конце долгого утомительного путешествия, после убийства двоих человек, — что доказывает это нежелание нападать? Возможно ли такое? Возможно ли после подобного долготерпения такое возмездие. Этот длинный, неприметный, мстительный путь ведущий к разрушению, — неужели именно таким образом Николас желал самоутвердиться? После долгого молчания, Юлиус, наконец, промолвил:
— Он защитил Асторре. Он ведь мог оставить его деньги в Женеве.
— Возможно, он нуждается в Асторре, — заметил на это Тоби. — Но он не защитил Феликса.
— Нет! — яростно воскликнул Юлиус. — Я в это не верю!
— И он нуждается в демуазель, — продолжил лекарь, словно и не слышал. — По крайней мере, для начала. Точно так же, как, для начала, он нуждается и в нас самих.
Грегорио покачал головой.
— Постой. Я думаю, ты заходишь слишком далеко. Я плохо знаю Николаса, но готов поклясться, что он искренен в своем добром отношении к демуазель и к Феликсу. На прошлой неделе эти чувства были заметны нам всем.
— Разумеется, — поспешил отозваться Юлиус. — Боже правый, Тоби, ты же видел его при Сан-Фабиано. Дело ведь не только в лихорадке. И я видел его, когда он услышал о размерах несчастья в Женеве. Он почти не раскрывал рта всю дорогу до Брюгге, и до сих пор еще не пришел в себя. Разве он смог бы чувствовать нечто подобное, если бы был таким чудовищем, каким ты пытаешься его представить?
— Угрызения совести? — усмехнулся Тоби. — Ему нет еще и двадцати. Это его первая проба сил. В следующий раз, вероятно, он расставит ловушки поаккуратнее. Вопрос в том, желаем ли мы сидеть и ждать, пока это случится? Ведь это может оказаться любой из нас. Намеренно или — если вы милосердно желаете оставить возможность для сомнений, — случайно. Сперва я принял его за невинного простака, отягощенного невероятным интеллектом и способного натворить любых глупостей. Я полагал, что мы с вами сможем держать его в узде. А теперь предположите, что он не столь уж и невинен. Представьте, что он прекрасно сознает, что делает, и идет к цели именно таким путем?
Наступило молчание. Юлиусу ничего не хотелось говорить. Он до боли стиснул пальцы, пытаясь вообразить, как Николас делает все эти ужасные вещи. А затем у него это получилось. И даже с легкостью.
— Но ведь никаких доказательств нет? — заметил Грегорио.
— Доказательства в руках дофина или герцога Миланского, — отозвался Тоби, — но едва ли они тебе хоть что-то расскажут.
— И что ты намерен делать? — обратился Юлиус напрямую к лекарю.
Руки Тоби лежали на столе неподвижно. Губы были поджаты, а взгляд устремлен на противоположную стену. Он открыл рот и без предупреждения чихнул.
— Храни тебя Господь, — сказал Юлиус.
К его удивлению, лекарь пошел красными пятнами. После чего внезапно объявил:
— Я остаюсь. Если он уже свернул на ложный путь, то я уверен, что смогу перехитрить его. Если же нет, то сумею его удержать. Не думаю, что кому-то из нас сейчас грозит опасность. Он нуждается в нас. Однако что я сделаю непременно, так это предупрежу Марианну де Шаретти.
— Я тоже останусь, — заметил Юлиус. И, помолчав, добавил: — Возможно, демуазель все знает.
Взгляд прозрачных глаз вернулся к нему.
— Так вот почему он… Нет. Тогда она не вела бы себя, таким образом, с Жааком де Флёри. Что скажешь, Горо?
— Нет, — Грегорио покачал головой. — Я уверен, что она ничего не знает о том, как были обмануты месье Жаак и Лионетто. Она бы не позволила ему сделать этого. Она очень порядочная женщина. Я останусь. И вот что я еще скажу. Разумеется, он не такой уж невинный простак. Но я также не думаю, что он несет в себе зло.
— Возможно, пока нет, — вымолвил Тоби. — Кстати, мне любопытно: это Жаак де Флёри сжег красильню?
— Насколько нам известно, нет, — покачал головой Грегорио. — Мы застали там другого человека. Шотландца по имени Саймон.
— Тогда у нее еще одним врагом больше, — заметил Тоби. — У меня есть идея. Почему бы нам не заставить их вцепиться друг другу в глотки?
— Они справятся без нас, — парировал Юлиус.
Глава 40
Словно запертый в деревянной шкатулке, механизм которой на время прекратил действовать, Николас не просто выжидал. Он был в растерянности. Внешне он не подавал виду, неустанно занимаясь повседневными делами, а ночью принимая на себя заботу о демуазель.
Марианна де Шаретти была счастлива. С самого начала их брака он сознавал, что играет тройную роль: будучи то Клайкине, мальчиком, к которому она испытывала жалость; то Николасом, ее помощником и управляющим, на которого можно положиться как на Юлиуса или Грегорио, а то и выступая в роли замены Корнелиса, который мог взять на себя ее бремя, когда она почувствует усталость, и кому она могла доверять как своему мужу.
Он также сознавал, к чему может привести жалость и одиночество. Именно поэтому, со дня свадьбы, втайне придерживался одного избранного правила. Правило это пришлось не по вкусу всем тем девушкам, которые думали, будто хорошо его знают.
