Павел Комарницкий - Время терпеливых (Мария Ростовская)
— Как скажешь, Повелитель. Хочу я просить ярлык на право княжить над всеми землями русскими. И готов, само собой, заплатить за то великую дань…
… Боярин Борис Лукинич встрепенулся — из за портьер, пятясь, появился Ярослав Всеволодович. Развернулся на месте.
— А, ты здесь?
— Ну как? — вскочил на ноги боярин.
— Всё хорошо! — князь обернулся к стражнику, которому отдавал меч и кинжал. — Меч и прочее подай-ка, парень!
Стражник понял, кивнул и исчез, через минуту вернувшись с вещами. Князь Ярослав смотрел на протянутый ему меч с удивлением — вместо отличного меча в богатых золочёных ножнах монгол протягивал ему обшарпанный, явно трофейный.
— Это не мой! И кинжал не мой!
Нукер, невозмутимо улыбаясь, положил принесённое на ковёр и отошёл, застыв истуканом возле прохода в покои Бату-хана. Ярослав смотрел на наглеца, тяжело дыша и сжимая кулаки. Дать в морду? Он с оружием, и другие тут стоят… Идти жаловаться назад, самому Бату-хану, мимо этого прорываться? Глупо, как унизительно глупо…
Ярослав пнул ногой дешёвенький меч и совсем уже плохой кинжал, развернулся и вышел вон. Боярин поспешил за ним, на ходу отстёгивая свой меч.
— Возьми, Всеволодович…
— При себе держи, — прошипел Ярослав, — не то не сдержусь я…
…
*******
Грязь хлюпала под ногами коней, ошмётками летела в стороны, и Шэбшээдэй невольно поморщился — некстати сейчас измазаться в грязи, подобно бедному табунщику…
— Вот интересно, Шэбшээдэй, почему в Сарай-Бату всё время грязно? — ехавший за ним вслед Эрэнцэн старательно избегал наиболее глубоких луж. — В степи уже снег сошёл, земля просохла, а тут лужа на луже. Даже летом, когда земля твердеет, как камень, тут грязь…
Словно в ответ из-под забора, сплетённого из хвороста — явно работа какого-то русского раба — с шумом выплеснулась изрядная порция помоев, вливаясь в глубокую лужу. Конь всхрапнул от неожиданности, но Шэбшээдэй твёрдой рукой удержал его.
— Слишком большим стал Сарай-Бату. Монголы не должны жить в такой тесноте, Эрэнцэн. Но что делать? Если ставить юрты так, как положено, чтобы от стойбища до стойбища не долетала стрела, Сарай-Бату растянулся бы отсюда до южных гор!
Эрэнцэн поцокал языком, оглядывая скопище самых разнообразных строений, закрывавших обзор. Юрты и шатры соседствовали с плетёными из ивняка кибитками, лачугами, сложенными из сырцового кирпича с примесью навоза, и среди всего этого разнообразия выделялась бревенчатая русская изба под двускатной камышовой кровлей — вероятно, хозяин доставил избу по воде откуда-то сверху, из Уруссии, и оттуда же пригнал плотников, собравших её на месте. Шэбшээдэй скривил губы — не пристало честному монголу менять родную юрту на чужое жилище.
Улица, образовавшаяся стихийно, петляла среди беспорядочно разбросанных строений, огороженных заборами, не менее разнообразными по стилю, чем сами жилища — ивовые плетни, туго стянутые верёвками вязанки камыша, сложенные из сырцового кирпича… Заборы были такой высоты, чтобы всадник с коня не мог заглянуть во двор, зато внизу обычно оставалась щель, дабы не препятствовать стоку нечистот. Во дворах то и дело орала скотина всех пород, где-то ссорились женщины, где-то визжали ребятишки.
Нойоны ехали по важному делу — сегодня они будут допущены к самому Бату-хану. Позади ехали шестеро конных охранников, ведущих к тому же в поводу коней, нагруженных дарами — целый маленький караван. По мере приближеия к резиденции Повелителя строения становились иными — юрты, крытые белым войлоком, роскошные шатры… А вот и забор обтянут белым войлоком, совсем новым, гляди-ка! Богатые люди тут живут.
У ворот, ведущих во двор резиденции, стояли могучие нукеры в золочёных доспехах. Шэбшээдэй и Эрэнцэн спешились, бросив поводья коней собственным охранникам.
— Нам назначено, почтенные стражи!
Серебряные монеты ловко легли в руки почтенных стражей, упрощая процедуру входа — иначе вполне могли бы эти привратники продержать посетителей с четверть часа.
У входа в шатёр уже ждал толмач Немир, не то болгарин, не то серб. Шэбшээдэй и Эрэнцэн разом поклонились.
— Привет тебе, почтенный Немир!
— Проходите, почтенные, Бату-хан немедленно примет вас!
Нойоны вновь поклонились. Шэбшээдэй усмехнулся про себя — это глупые урусы полагают, что переводчик при Бату-хане фигура несущественная — переводит и переводит. Да, прежние толмачи так и вели себя, не осознавая свои возможности… Вернее, не было ещё тогда возможностей, поход есть поход. Но сейчас дело иное. Урусы не понимают этого, потому и ждут по многу дней, проедаясь на постое. Разумеется, все дела Бату-хан решает сам, но дел много, и от толмача Немира зависит, кто из просителей будет ждать месяц или два, а кто уже завтра будет допущен к Бату-хану. Поэтому золото течёт к скромному толмачу рекой, в частности, этот визит обошёлся Шэбшээдэю и Эрэнцэну в шесть золотых монет.
Бату-хан сидел на возвышении, на груде персидских ковров. Стола-дастархана перед ним не было — это не официальный визит посольства, а обычные просители в приёмные часы.
— Тысячи лет жизни тебе, Повелитель! — Шэбшээдэй и Эрэнцэн пали ниц пред фигурой в ало-золотом халате.
— И вам здоровья, мои верные подданные, — вежливо отозвался Бату.. — Что привело вас сюда? Только излагайте коротко, у меня мало времени.
Шэбшээдэй, как старший из двух, заговорил первым.
— Повелитель, ты пожаловал нам земли за большой урусской рекой Днепр, и мы восхваляли твою необыкновенную щедрость. Но жить на тех землях стало невозможно. Свирепый бешеный волчонок, Андрэ, сын коназа-волка Мастислаба, угоняет наши табуны, режет скот и людей. У него много людей, и твои подданные не могут в одиночку выловить разбойника — ведь им нужно заниматься делами, разводить скот и торговать, дабы иметь счастье уплатить тебе дань, и самим прожить… Если не остановить Андрея, скоро все земли на правом берегу Днепра опустеют. И так уже владельцы отгоняют табуны и стада на левый берег, а кто не имеет там земли, разоряются. Помоги нам, Повелитель!
Бату-хан молчал, катая желваки на скулах.
— Идите, мои славные подданные. Вопрос будет решён.
…
Капель стучала по крыльцу торопливо, вразнобой, как будто спешила куда-то. Князь Михаил поглядел на край свисающей над крыльцом резной кровли, обросшей сосульками, протянул руку и отломил одну. Длинная прозрачная морковка холодила руку, истекая слезами, точно предчувствуя свою скорую кончину. Неожиданно для себя самого Михаил лизнул сосульку, ощутив на губах уже давно позабытый вкус… Вкус детства.
