Обманувшая смерть - Ковалев Анатолий Евгеньевич

Илья Романович, не ждавший уже избавления, также осмелился приблизиться к постели. Почтительно поклонившись и утирая самые настоящие слезы, выступившие на его глазах от пережитого волнения, он с трепетом произнес:

– Сударыня, не знаю, чем я более счастливо потрясен: вашим ли исцелением или милостью, которую вы мне оказали, посетив мой скромный дом…

При последних словах он с тревогой взглянул на Елену, но, видя, что та не собирается в данный момент обвинять его в присвоении родового дома Мещерских, радостно продолжал:

– Для такого несчастного старого грешника, как я, нет большего блаженства, чем оказать гостеприимство ангелу… Настоящему ангелу, сударыня, который одним словом примирил все сердца, уничтожил вражду и дал мне, сударыня, робкую надежду, что я не умру все-таки без прощения моего милого младшего сына…

Елена взглянула на него в упор, но, не желая тревожить Майтрейи в минуту кризиса, когда жизнь девушки еще висела на волоске, промолчала.

– Молю вас, милый ангел, мадемуазель Назэр, – голос князя зазвучал так нежно, что по лицу виконтессы пробежала судорога отвращения. – Не откажите мне в милости: оставайтесь в моем доме гостьей не только вплоть до вашего полного выздоровления, но и впредь… Сколько вам и вашим друзьям заблагорассудится! Нет, не гостьей, но полной хозяйкой этого дома!

И, произнеся последние слова, раздраженно обернулся к двери:

– Борис, поди же сюда! Приветствуй нашу прелестную гостью! Проси и ты, проси же!

Глеб, немедленно уяснивший себе тайный смысл этого монолога, задохнулся от ярости и, ничего не сказав, выбежал из комнаты, так что Архип, стоявший в дверях, едва успел отскочить. Брат, с которым он разминулся, взглянул на него с изумлением. Во дворе доктор налетел на Мари-Терез, спешившую из аптеки. Она выронила пакеты с лекарствами и вскричала по-французски:

– Доктор, куда же вы?! Я все купила, с таким трудом нашла, и что мне с этим делать?

– Выбрось все, к чертовой матери! – ответил он, не оборачиваясь. – Ничего больше не нужно, все счастливы и здоровы!

…Знакомый с детства яблоневый сад, куда он забрался, встретил его крепкими сладкими запахами опадавших листьев и гниющих на земле паданцев. Яблоки в этом году по случаю холеры никто и не думал обирать. Глеб спустился к Яузе. Там, на берегу, по сию пору красовалась ажурная беседка Мещерских, уже полусгнившая. Глеб поднялся по рассевшимся ступенькам, упал на скамью и, сжав горевшие виски ладонями, дал волю яростным слезам. «Я спас их друг для друга! Их спас, а себя погубил! Борис – красавец, офицер, поэт, ничем не запятнал своего титула… Она… Она… Никогда я не видел такого лица, лица золотой Лакшми, и никогда я его больше не увижу! Конечно, она предпочтет его! И потом, кто я такой теперь? Разве я мог бы предложить ей свою руку?! Но если бы… – Глебу в голову приходили страшные мысли, которые он пытался оттолкнуть. – Если бы Борис умер, тогда у меня была бы еще надежда…»

Он плакал мучительно и страшно, как плачет скупой на слезы человек, утративший единственную зыбкую надежду на будущее счастье, и первое утро октября медленно разгоралось над притихшей Москвой, корчившейся в судорогах эпидемии.

Глава третья

За первые две недели бушевавшей в городе холеры Москву покинули более шестидесяти тысяч ее жителей, примерно пятая часть населения. Впрочем, в газетах, дабы избежать паники, писалось всего лишь о десятке смертей от неизвестной болезни. Сообщалось, что доктора доискиваются происхождения «сей язвы», словно повозки с трупами, колесившие по всему городу, были миражом. Впрочем, москвичи еще с двенадцатого года, со времен афишек Ростопчина, перестали доверять лживой прессе и, как тогда, бежали, не веря никому.

Только первого октября было официально объявлено, что в Москве холера и город на время мора будет закрыт для въезда и выезда «для охранения от заразы прочих губерний и Петербурга». Однако в тот же день последовало «обвещение» от полиции, что желающие все-таки выехать из Москвы должны заранее присылать свои экипажи для окуривания хлором. На заставах теперь выстраивались очереди из карет. Доктора внимательно осматривали выезжающих, и любой мало-мальский симптом болезни, будь то лихорадка, жар, испарина на лбу, вызывал подозрение, и человек уже не мог покинуть город.

Император каждый день посещал какую-нибудь лечебницу, разговаривал с докторами, подбадривал больных, желая им скорейшего выздоровления. Посетив Старо-Екатерининскую больницу, был немало удивлен количеством ванн, как на каком-нибудь курорте в Европе. Даже теперь, когда Федор Петрович Гааз получил из рук своих молодых коллег, пожалуй, самое эффективное средство против смертности при холере, он все равно не отказался от травяных ванн.

– Больной через ванны скорее восстанавливает силы, отнятые у него болезнью, – пояснял он государю.

Точно так же и смоленский доктор Хлебников в Мещанской больнице, оповещенный Гаазом и вовсю начавший применять вливания посредством шприцев, не отказался от обертываний в простыни, пропитанные уксусом, и накладывания распаренной соломы.

– Шприцев у нас еще не так уж много, ваше величество, – отчитывался смолянин перед императором, – да и каждому надо ввести не менее десяти штук, а уксуса и соломы предостаточно.

Доктор Михаил Антонович Маркус, главный врач Голицынской больницы, ярый противник гомеопатии и «прочего мракобесия», продолжал лечение магнезиями. Сульфат магния (иначе «английская соль») применялся в основном при запорах и головокружениях. При холере магнезии были малоэффективны, хоть и задерживали на какое-то время в организме воду. У Гааза Маркус позаимствовал купание больных в травяных ваннах. Процент смертности у него был выше, чем у других, и губернатор Голицын пригрозил знаменитому доктору, что лишит его места. Но даже тогда Михаил Антонович не отдал распоряжения закупать в аптеках гомеопатические средства. Торжество науки над мракобесием для него было превыше всего. Шприцы с солевым раствором помогли Маркусу сохранить место так же, как многим в эти дни сохраняли жизни. Записку о новом способе лечения он получил от Гильтебрандта-старшего, и, доверяя его авторитету, в тот же день начал делать больным вливания. Впрочем, магнезии так и не отменил.

– Сульфат магния позволяет замедлить быстротечный исход болезни, задерживая в организме больного воду, – внушал Михаил Антонович императору, – у меня не было ни одного случая, чтобы пациент умирал в течение двух – четырех часов, как это не раз происходило у других докторов…

Так или иначе, в борьбе с эпидемией наступил переломный момент, несмотря на то, что смертность была еще очень высока.

Пятого октября государь хотел, наконец, посетить Университетскую лечебницу, тем более что губернатор московский называл Гильтебрандта-младшего и его заместителя будущими светилами российской медицины. Однако случилось то, чего больше всего опасались доктора и свита императора. За обедом в Архиерейском доме Николай почувствовал сильное головокружение и тошноту, на лице его выступила испарина. Он вынужден был выйти из-за стола и в сопровождении Арендта направиться в туалетную комнату. Доктор через минуту вернулся и от имени государя приказал не останавливать обед. Однако к кушаньям никто уже не прикасался, все сидели молча. Губернатор, князь Голицын, подозвав к себе слугу, приказал ему срочно ехать в Старо-Екатерининскую больницу за Гаазом: «Привези его, голубчик, из-под земли достань! Скажи, пусть не мешкает, государь занемог»… Еще через несколько минут Николай сам появился в дверях. Императора трясла лихорадка, его всегда бледное лицо античной статуи приобрело мертвенно-серый оттенок.

– Господа, прошу прощения за столь внезапное мое отбытие, – произнес он обычным, ровным голосом. – Призываю вас не поддаваться панике и продолжать обед…