Федор Гайворонский - Последний тамплиер
— Я не хочу Жильбер, чтобы такой благородный молодой человек, как ты, служил мне. Ступай к настоятелю. Пусть он пришлет простолюдина.
— Нет, господин, — отвечал Жильбер, — послушание — есть первейшая доблесть и долг храмовника. В своем сердце я всегда ношу красный крест, цвет которого — цвет господней крови, а посему я обязан выполнять свой долг. Я останусь вашим слугой и буду им, пока вы не покинете нашу обитель.
Он хотел сказать что-то еще, но запнулся, как-бы размышляя, стоит ли говорить это. Но, собравшись с духом, шепнул мне на ухо:
— Служить вам — для меня высокая честь.
— О чем ты говоришь, Жильбер?
— Вы знаете, о чем, — шепотом отвечал он.
— Ты напрасно считаешь меня героем. Я просто оказался в Марселе не вовремя и попал под горячую руку инквизиции. Меня арестовали вместе с сыном графа Арнье, когда я гостил в его доме. Я не тамплиер и никогда им не был.
— Довольно об этом, — прошептал Жильбер, и уже громче, добавил, — Вы можете пробыть в обители столько, сколько пожелаете, пока не восстановите силы.
— Я спешу домой, я соскучился по родному поместью и сыну… Я так долго ждал, его рождения! Четырнадцать лет Господь не желал послать мне потомство. Сегодня я пробуду здесь, потому что слишком устал за вчерашний день, но завтра отправлюсь в дорогу.
— Как вам будет угодно, господин, — произнес слуга каким-то странным, потухшим голосом, — пригласить к вам господина ле Брея?
— Не надо, я хочу побыть один. Ты можешь идти. Когда ты мне понадобишься, я позвоню в колокольчик.
Послушник, откланявшись, удалился. Полежав еще немного в воде, я старательно растерся грубой лыковой мочалкой, смывая с себя тюремную вонь. Кожа раскраснелась, я слегка взбодрился. Потом я встал, завернулся в плат, старательно вытерся и надел чистое исподнее, лежавшее на тумбе возле кровати. Тумба была мне знакома — такие стояли в дортуарах сержантов, когда я служил в Палестине. Их делали братья — ремесленники. Значит, это поместье с церковью недавно принадлежало ордену Храма. Вчера в темноте я не заметил очертаний церкви. Отворив ставень и посмотрев в окно, я убедился, что поместье действительно некогда являлось собственностью тамплиеров — фундамент церкви был круглым. Еще я заметил небольшое кладбище и могильные плиты с мечами вместо крестов. И опять я услышал далекий стук топора, и опять мне стало грустно. Сразу вспомнился вчерашний день, спокойное лицо старика де Моле. Свой поступок он совершил осознанно, обдуманно. Наверняка, он покидал Жизор, зная раньше кардиналов, что едет на собственную казнь, так он решил, таков был его выбор. Почему он не принял свой приговор? Не желал подчиниться воле короля и Папы? Или у него имелись иные основания поступать так? Как бы то ни было, истина сгорела вместе с ним на костре, как и тайны его Ордена, а потомки навсегда запомнят лишь одно — Жак де Моле предпочел мученическую смерть, достойную героя и рыцаря, позорной жизни в темнице по милости Папы. Своей смертью он искупил все грехи, свои и своего Ордена.
И вдруг мне захотелось есть. Желудок заурчал и стало больно. Согнувшись, я дотащился до шнурка и позвонил. Явился Жильбер.
— Принеси мне еды, — сказал я, стараясь не показать, что мне плохо, — и побыстрей.
Слуга поспешно удалился. Я застегнул котту и сел за стол. Боль постепенно утихла. В дверь постучали.
— Кто там? — спросил я.
Открылась дверь. На пороге стоял ле Брей.
— Ты уже проснулся? Я думал, ты проспишь весь день, Жак. Правда здесь хорошо? Тишина и божий покой …
— Я хочу домой, Робер. Поймите меня, учитель, я так скучаю по семье. Мне кажется, мы можем выехать прямо сегодня. Во мне достаточно сил, — соврал я.
Тамплиер присел за стол.
— Если бы ты видел сейчас себя со стороны, ты бы не отважился сказать подобное. Ты бледен и худ, и в глазах у тебя написано отчаяние.
— Мне будет легче, если мы будем ехать. Я не могу больше терпеть. Ни дня. Если вы еще не ели, поешьте со мной и в путь. Шюре зовет меня. Это невозможно рассказать словами.
— Ну что же, — вздохнул ле Брей, — твое упорство похвально, хотя и не стоит на первом месте в списке рыцарских добродетелей, потому что первое место занято благоразумием. Но я хорошо тебя понимаю. Даже мне, лишенному родины, знакомо чувство привязанности к месту, где живут дорогие тебе люди…
Сказав это, ле Брей задумался. Его лицо стало жестким.
— Я пойду, велю готовить все для дороги, — сказал он, — Ты ешь и спускайся во двор. В путь, так в путь.
В дверях ле Брей столкнулся с Жильбером. Скользнул взглядом по его лицу и скрылся из виду.
Весенняя распутица не позволяла нам путешествовать в повозке. Мы продвигались небольшим конным отрядом — ле Брей, я, четверо сержантов. Несмотря на то, что мои провожатые являлись братьями Храма, все они были без орденских крестов на одежде — ввиду последних событий. Наше путешествие напоминало мне похоронную процессию — спутники, включая ле Брея, в основном молчали, обмениваясь лишь редкими фразами по делу.
На второй день пути я не выдержал.
— Что происходит, Робер, почему наше странствие похоже на путь к эшафоту, почему я не слышу привычных в долгой дороге рассказов, песен, веселых историй? Не вы ли учили меня, когда я был отроком, что грустный рыцарь — не рыцарь. Отчего же вы сами нарушаете свою заповедь, отчего заставляете слуг вести себя так же?
— Это все казнь Великого Магистра. Наш Орден переживает сейчас не лучшие времена. Можно сказать, что его больше нет, во всяком случае, в том виде, в котором он существовал двести последних лет. Как мне трудно понять твою тягу к родному месту, так и тебе трудно осознать, что значит для меня, тамплиера, и моих братьев, позорная казнь несчастного предводителя моего досточтимого Ордена. И хотя ты совершено прав — рыцарь не должен унывать ни при каких обстоятельствах, но грущу я не о прошлом. Прошлого нет. Я грущу о будущем, о том, что ожидает моих братьев впереди. Мне больно знать, что великая идея Священной империи, сплачивавшая в единое братство лучших рыцарей Европы, умрет, лишенная благодатной почвы, в которой она произрастала два века. Удар, нанесенный Ордену потворствуемым Папою королем, непоправим. Сирийского королевства давно нет. Рано, или поздно, остаток франкских владений в Палестине отойдет сарацинам. Это конец мечте о Священной Империи. Не смотри так на меня, Жак! Ты зрелый муж и понимаешь сам, что так все и есть, только боишься признаться себе в этом. Вчера на Еврейском острове сожгли моего отца. Завтра меня и моих братьев навсегда лишат дома.
Слова моего наставника произвели на меня большое впечатление. В горле застрял комок, и пытаясь справиться с ним, я сказал рыцарю:
