Далия Трускиновская - Запах янтаря
Ты был такой смешной – разорванная рубашка в паутине, паутина в волосах… И этот мальчик, опустивший передо мной ресницы, стоит сейчас на смертном краю. Я не могла, я должна была сделать первый шаг навстречу, хотя между нами – и твой палаш, и все рижские бастионы, и война, война!
– Андри… – откуда же мне было знать, как тебя зовут на самом деле? – Будьте осторожнее, ради Бога. Лазутчиков вешают.
Ах, совсем не то я хотела сказать! Ты вдруг посмотрел мне в глаза, будто хотел и не решился спросить о чем-то, и опять твой взгляд опалил мою душу, и я говорила что-то совсем ненужное, нелепое, непонятное мне самой. А на твоих приоткрывшихся губах замер вопрос, и я боялась его и так ждала, тек ждала!
– Лазутчиков вешают! – говорила я. – А если вы попадетесь, я никогда не избавлюсь от мысли, что это я виновна в вашей смерти. Но я не могла вам вернуть эти планы, понимаете? Как я отдам вам свой город на растерзание? Вы здесь чужой, вам этого не понять. А я здесь своя. Я здесь родилась. Это мой дом.
– Зачем вы оправдываетесь передо мной? – вдруг спросил ты, и я почувствовала, что ты напряженно думаешь о чем-то, невероятно для нас обоих важном. – Перед врагом не оправдываются…
Я поняла тебя. Мы думали об одном и том же! Невозможная радость захлестнула душу. Не ты и не я создали вражду между нами, великой смелостью было решиться разрушить ее, а мы решились оба, и, кажется, одновременно.
С каждым мгновением ты делался мне все ближе, и страх за тебя становился все больше.
– Зачем? Разве это главное? – торопливо говорила я, чувствуя, что ты все понимаешь. – Конечно, перед врагом не оправдываются! Но я не смогу жить, зная, что вы где-то рядом и за вами идет охота!
– Тебе не хватило дыхания. И тут я все понял. И голос твой, дрожащий, отчаянный, вновь вспомнил, и быстрый взгляд там, у церковной стены, и как пробивалась ты ко мне через толпу… меня словно обожгло – так вот оно что!
И рухнули все преграды.
Даже верная смерть, на которую ты, бросив в огонь планы, может быть, обрекала меня, – и та не смогла встать между нами. Какие бы мы не пытались выстроить между собой стены – они были слишком низкими, наши души летели навстречу друг другу!
Я знал, что не имею права впутывать тебя во всю эту военную коловерть. Я знал, что ради твоего же блага должен немедленно уйти. И ушел бы, отвернувшись, избегая твоего взгляда, но не мог так вдруг расстаться с тобой. Оставалось еще что-то очень важное между нами, и я хотел услышать от тебя всего одно слово.
– Простите меня… – очень тихо сказал я.
– За что мне прощать вас? – в твоем голосе не было удивления, как будто ты ждала этого вопроса и предугадывала ответ.
– За все…
И мы стояли молча, думая, что оно означает для нас, это «все». Все тяготы осады, все волнения, всю боль утрат, всю неизбывную тоску разлуки – вот сполна то, что могу тебе обещать, и если ты простишь мне пушечные ядра и мушкетные пули, нацеленные в тебя, то…
– Я простила, – прошептала ты. – Я все простила. А вы?
А меня ожидал поистине адов труд пройти вновь по улицам, где меня подстерегали, и увидеть то, что от меня теперь пуще глаза берегли. И, может, уж свита конопляная веревка для моей шеи…
– И я.
Между нами не осталось ни зла, ни обиды, ничего. Мы были чисты и честны друг перед другом, как в смертный миг, как в миг рождения.
Я ничего не мог подарить тебе, только уверенность в том, что ни один из нас не переживет другого. И я знал, что для тебя нет подарка драгоценнее. Мы оба сделали свой выбор. И пусть бы это счастье на смертном краю продлилось мгновения – мы и за них будем благодарны друг другу. Иного-то нам не суждено…
Все ближе были твои глаза и тепло твоего дыхания. Как хотелось обнять тебя, вскинуть на руки, вынести отсюда на вольную волю! Наверное, и обнял…
Ты смутилась, бессильно попыталась отстранить меня. Твои легкие руки скользнули по моим плечам, по груди, и там замерли, а я удерживал их. Мы стояли молча у окна, боясь неосторожного движения и незаметно прижимаясь друг к другу все теснее.
– Я знал, что так будет, – сказал я, неожиданно даже для самого себя. – Я это еще тогда знал, когда впервые украдкой на твое окно посмотрел.
– Я тоже знала. Только я не могла понять, в чем дело… Почему мне так важно, чтобы именно ты услышал мой голос…
– Какие у тебя нежные пальцы…
Я стал целовать их один за другим…
– Господи, да когда же все это совершилось? Когда началась моя любовь к тебе? Ведь должно же было что-то подготовить меня к тому бешеному дню, когда кирасиры вели тебя связанного в Цитадель!
Стремительная лихорадка овладела мной. Я не шла – я мчалась к тебе навстречу, как будто знала, как мало времени нам отпущено.
Опасность обострила все мои чувства, благоразумие отступило, страх исчез.
Ты стоял у окна, опустив глаза, а я беззвучно шептала – ты смелый, ты отчаянный, ты не побоялся бы обнять ночью на мосту Даугавское Золото, так что же ты не подходишь, почему заставляешь меня первой идти навстречу, рушить собственные преграды? Нет, ты не враг, у врагов не бывает таких мальчишеских губ и длинных ресниц. Господи, да что ты можешь разрушить – ты, такой беззащитный под моим взглядом! Хочешь – я сама введу тебя в свое королевство, расскажу тебе все янтарные тайны и подарю янтарь, чтобы его запах всегда сопровождал тебя? И настой составлю сама. Аромат получится колдовским, тревожным, чтобы ты всю жизнь не мог избавиться от его власти. Я ведь чуточку ведьма, сумасшедшая кровь, знаешь?
Только бы ты остался жив! Я, накликавшая на тебя опасность, теперь сама бы пошла на виселицу вместо тебя, веришь?
Но почему мной владела такая уверенность в твой ответной любви? Ах, иначе и быть не могло – в этот невероятный день я полюбила тебя, ты полюбил меня. Многие хотели бы взять в жены дочку Карла Гильхена, а ей, своенравной, нужен был именно ты. Почему – не спрашивай, не знаю. Нет закона лихорадки, мой милый.
Мы все-таки расстались в ту ночь. Янка увел тебя на какой-то склад, где ты мог некоторое время прожить в относительной безопасности. Ты умудрялся все же бегать к набережным укреплениям. Я называла тебя дон-кишотом, воюющим с ветряными мельницами, – книгу о Дон-Кишоте привезла Ингрид, жена Бьорна. Ты смеялся и от своего не отступал. Одно оставалось – Господу Богу молиться за твою шальную голову, на которую не действовали никакие уговоры.
На меня обрушилась огромная разлука, жестокая разлука. Что значили наши мгновенные встречи? Я знала – ты рискуешь жизнью, появляясь возле нашего дома, попадись ты на глаза Олафу, Бьорну или их денщику. Но не могла от этих встреч отказаться, пока однажды ночью, чуть ли не под моим окном, не случилась стычка с дозором. Я выбежала на улицу, но и ты и шведы уже исчезли во мраке. Отступая, ты уводил их подальше от меня.
