Уильям Дитрих - Зеркало тьмы
Декадентская красота Венеции влекла меня: таинственное переплетение зловонных каналов, величие тонущего, словно айсберг, города, кренящиеся дома, ритмичное пение лиричных гондольеров, дуги мраморных, потрепанных погодой мостов, балконы в стиле барокко, наполненные яркими каскадами цветов, и темноволосые красавицы, скользящие меж колонн по сторонам площади Святого Марка, словно танцующие герцогини в шелках, мерцающих, словно крылья бабочек. Этот город, королева Адриатики, был пронизан звоном колоколов, звуками роскошной оперы и вторящих ей церковных песнопений, и благоухал духами, специями, углем, мочой и водой. Солнечный свет дрожал на ряби мелких волн, и свечи маняще светили в темноте.
Но я изменился, напомнил я себе, а потому подавил соблазн хотя бы одним глазком взглянуть на удовольствия и пороки этого города. Вместо этого, зная репутацию итальянских оружейников, я умолял своих компаньонов дать мне достаточно времени на то, чтобы отыскать изящную венецианскую рапиру в одном из многочисленных оружейных магазинчиков. Венецианские мечи славились своей тонкостью, гибкостью и сбалансированностью, а также элегантным волнообразным эфесом, обладая при этом бо́льшим весом и стойкостью, чем их французские конкуренты.
– Такая есть у всех лучших дуэлянтов, – пояснил я.
Конечно, для драк в узких аллеях и переулках лучше подошел бы морской кортик, но рапира элегантно смотрелась в глазах женщин, что придавало мне некоторый щегольской шарм. Я почувствовал прилив лихости, когда прицепил рапиру к своему поясу и посмотрелся в треснутое зеркало магазинчика, решив, что выгляжу как настоящий придворный куртье. В итоге я потратил вдвое больше, чем мог себе позволить, и быстро понял, что при ходьбе рапира настолько неприятно бьет меня по икре, что мне пришлось снять ее и повязать себе на спину, словно это был старый добрый топор Магнуса Бладхаммера, чтобы она не путалась у меня в ногах. В конце концов, на дворе новый, девятнадцатый век, убеждал себя я, и если произойдет нечто маловероятное и мне понадобится оружие столь антикварное, как моя рапира, я получу достаточное предупреждение, чтобы снять ее со спины, достать из ножен, наточить и отполировать, и, наконец, принять некое подобие соответствующей фехтовальной стойки. Помимо этого, я все еще носил при себе привычный томагавк и винтовку, приклад которой все еще украшала пренеприятнейшая для моего глаза трещина, оставленная Сесилом Сомерсетом, сломавшим об нее свой меч во время моего последнего приключения. Винтовка была настолько изношена и потрепана, что в ней едва можно было разглядеть девственную элегантность, столь характерную для нее после изготовления в Иерусалиме. Тем не менее стреляла она хорошо, а я со всей своей экипировкой выглядел словно чей-то оруженосец. Женщины поглядывали на меня из-за своих вееров с осторожным интересом, вероятно, думая, что я за бродяга, а мужчины стороной обходили в узких переулках, словно от меня смердело, как от мясника. Венецианцы привыкли к самым разным посетителям, но слухи об Итане Гейдже, искателе приключений из Америки, быстро распространялись, что не могло мне не льстить, хотя я и не подавал виду.
С учетом того, что мы направлялись на османскую территорию, мои компаньоны с пониманием отнеслись к моим прогулкам по оружейным магазинам и сами занялись покупками. Мы с удовольствием воспользовались этим оправданием, чтобы накупить себе кучу новой одежды.
Кювье после длительного периода созерцания приобрел пару дуэльных пистолетов из латуни и серебра в коробке из розового дерева. На расстоянии десяти шагов из них действительно можно было бы кого-нибудь убить.
Грубоватый и сердечный Смит выбрал нечто гораздо более внушительное, остановившись на бландербассе, или громобое по-голландски, стрелявшем облаком металлических шариков из ствола длиной всего пятнадцать дюймов. Оружие было достаточно коротким для того, чтобы его можно спрятать под плащом или пальто, и когда Смит испытал его на причале в порту, его оглушительный грохот поднял в небо целые тучи голубей на площади Святого Марка за двести метров от порта.
– Пинается, как мул, зато рвет, как медведь, – отрапортовал он. – То, что нужно, чтобы заставить абордажную группу передумать.
Я ожидал, что Фултон выберет нечто похожее или что-нибудь еще более сложное и механически совершенное вроде девятиствольного мушкетона, спроектированного для боя с фор-марса и редко использовавшегося на практике, потому как его отдача была настолько сильной, что грозила сбросить незадачливого стрелка с вышки. Мне казалось, что именно подобное проектное несовершенство заинтересует пытливого изобретателя, и я уже представлял, как он фиксирует скобы и блоки, удерживающие его торс при отдаче. Но нет, Фултон заинтересовался самым странным из инструментов, уделив все свое внимание поношенной и запыленной шотландской волынке, что он обнаружил на полке одной из лавок.
– Да, это точно обратит наших врагов в бегство, – сказал я дружелюбно. – Слышал я эти волынки, от них даже собаки выть начинают. Завоеватели всех стран две тысячи лет стороной обходят Шотландию, лишь бы не слышать этого звука.
– Тот огнеглотатель в Пале-Рояле дал мне идею, – ответил Фултон. – Играть я на ней, конечно, не могу, но вот поиграть с нею – запросто. А что, если научить ее плеваться огнем? Будет чем заняться на корабле. – Он нажал на мехи, и волынка издала жалобный вопль. – Или чем развлечься.
Я весьма терпимо отношусь к сумасшедшим. Наверное, именно это их ко мне и притягивает.
Мы оплатили свои покупки, изобретатель выдул пару трелей из своей шотландской волынки, да так, что мы все вздрогнули, и затем ученые решили, что пора двигаться дальше.
– Мы торопимся, чтобы уделить больше времени науке, – объяснил Кювье. – Тира – это хранилище времени. А нам требуется время, чтобы объяснить загадки планеты, поскольку без него ничто не имеет смысла. Время, время, время.
– Бо́льшая часть людей неразумно распоряжаются тем временем, что у них есть, сказал бы Бен Франклин.
– Я имел в виду науку. Человеческий разум в плену нашего короткого понимания истории, Итан. Земной шар становится все более и более сложным местом, и все наши объяснения приходится сжимать в паре тысяч лет, словно растущий мальчишка пытается надеть ботинки на три размера младше. Но если Земля старше, чем мы думаем, тогда любые новые идеи имеют право на существование.
– Какие еще идеи?
– Идеи о том, что если мир не всегда был таким, как сейчас, то ему вовсе не всегда таким и оставаться, – вставил Смит. – Быть может, мы лишь одна глава длинной повести. О том, что люди – не цель существования вселенной, что мы лишь актеры в огромной драме, которую не понимаем.
