Александр Дюма - Графиня де Шарни
Она не сдержалась, на сухие воспаленные глаза ее навернулись слезы.
— О, Вебер, Вебер, — прошептала она, — королева сказала королю, что ты заслуживаешь министерского кресла; мать говорит тебе, что ты заслуживаешь гораздо большего!
Так как маленький дофин уже спал, она решила прежде всего уложить дочь. Однако принцесса, со свойственной ей почтительностью, попросила позволения помочь королеве, чтобы та могла как можно скорее лечь в постель.
Королева печально улыбнулась: ее дочь полагала, что можно уснуть после такого тоскливого вечера, после столь унизительного дня! Она решила оставить ее в этом заблуждении.
Итак, сначала они устроили дофина.
После этого принцесса, по своему обыкновению, опустилась на колени и стала молиться.
Королева ждала окончания молитвы.
— Мне кажется, твоя молитва сегодня длиннее, чем обычно, Тереза, — заметила она, обращаясь к юной принцессе.
— Да ведь брат заснул, не помолившись, бедненький! — ответила принцесса. — А так как каждый вечер он взял за правило молиться за вас и за короля, я прочитала за него его коротенькую молитву после своей, чтобы мы попросили у Бога всего, о чем просим ежевечерне.
Королева обняла принцессу и прижала ее к груди. Слезы, уже готовые пролиться при виде забот славного Вебера, да еще и согретые набожностью дочери, брызнули у нее из глаз и потекли по щекам — это были слезы печальные, но лишенные горечи.
Похожая на ангела материнства, она неподвижно оставалась у изголовья принцессы до той самой минуты, пока не увидела, что та закрыла глаза; королева почувствовала, как разжались пальцы, сжимавшие ее руку в порыве нежной и глубокой дочерней любви.
Королева заботливо поправила руки дочери, укрыла ее одеялом, чтобы девочка не замерзла, если комната остынет за ночь; затем она едва коснулась губами лба будущей мученицы; поцелуй был легкий, как дуновение ветерка, и нежный, словно мечта. Наконец королева вернулась в свою комнату.
Комната эта была освещена канделябром с четырьмя свечами.
Канделябр стоял на столе.
Стол был накрыт красной ковровой скатертью.
Королева села за стол и уронила голову на крепко сжатые кулаки, ничего не видя перед собой, кроме красной ткани.
Несколько раз она бессознательно встряхивала головой, пытаясь отвести взгляд от кровавого зрелища; ей казалось, будто ее глаза наливаются кровью, будто в висках невыносимо стучит, будто в ушах стоит неимоверный гул.
Вся ее жизнь стала проходить перед ней словно в зыбком тумане.
Она вспомнила, что родилась 2 ноября 1755 года, в день лиссабонского землетрясения, унесшего более пятидесяти тысяч жизней и разрушившего двести церквей.
Она вспомнила, что комнату в Страсбуре, где она провела свою первую ночь на французской земле, украшал гобелен, на котором было изображено избиение младенцев; в ту ночь в мерцающем свете ночника ей почудилось, будто из ран младенцев течет кровь, а лица убийц принимают столь жуткое выражение, что она в ужасе стала звать на помощь и приказала прибежавшим на крики слугам готовиться с рассветом к немедленному отъезду из этого города, оставившего в ее душе страшные воспоминания о той ночи.
Она вспомнила, как, продолжая путь в Париж, остановилась в доме барона де Таверне; там она впервые встретилась с этим мерзавцем Калиостро, который позже, во время дела с ожерельем, возымел такое страшное влияние на ее судьбу; во время этой столь памятной для нее остановки, что ей казалось, будто все это произошло только вчера, хотя с тех пор минуло двадцать лет, Калиостро по ее настоянию показал ей в графине с водой нечто совершенно чудовищное: жуткую, неизвестную доселе машину для умерщвления, а внизу, у подножия этой машины, катилась только что отрубленная голова, и голова эта принадлежала ей, Марии Антуанетте!
Она вспомнила, что когда г-жа Лебрен писала с нее портрет, прелестный портрет молодой женщины, красивой, еще счастливой, она придала королеве — несомненно, без злого умысла, но это явилось страшным предзнаменованием — такую же позу, как на портрете ее величества королевы Генриетты Английской, супруги Карла I.
Она вспомнила, что в тот день, когда она впервые приехала в Версаль и выходила из кареты, ступив на унылые мраморные плиты двора — того самого, где накануне на ее глазах пролилось столько крови, — раздался оглушительный громовой раскат, который последовал за молнией, прорезавшей небо слева от нее, да такой зловещий, что даже маршал де Ришелье, кого не так-то легко было испугать, покачал головой со словами: «Дурное предзнаменование!»
Она припомнила все это, а перед глазами у нее все более сгущалась кровавая пелена.
Королеве в самом деле показалось, что вокруг нее потемнело; она подняла глаза к канделябру и заметила, что одна свеча угасла без всякой причины.
Она вздрогнула; свеча еще дымилась, и совершенно непонятно было, почему она погасла.
В то время как Мария Антуанетта с удивлением смотрела на канделябр, ей показалось, что пламя свечи, стоявшей рядом с той, которая угасла, стало медленно бледнеть, потом мало-помалу превратилось из белого в красное, а из красного — в голубоватое; затем огонек утончился и вытянулся, потом словно оторвался от фитиля и полетел, затрепетав в воздухе, будто кто-то на него дунул, и наконец совсем погас.
Королева растерянно следила за агонией свечи; грудь ее бурно вздымалась; она протягивала руки к канделябру, а свеча все угасала. Когда она погасла, королева закрыла глаза, откинулась в кресле и провела руками по лицу, почувствовав, что обливается потом.
Она посидела минут десять с закрытыми глазами, а когда вновь их открыла, то в ужасе заметила, что пламя третьей свечи точно так же начинает таять.
Мария Антуанетта подумала было, что это сон, что она находится под действием какой-то роковой галлюцинации. Она попыталась подняться, однако ей казалось, что она прикована к креслу. Она хотела было позвать принцессу, которую еще десять минут назад не стала бы будить и за вторую корону, — голос ее не слушался; она попыталась повернуть голову — голова оставалась неподвижной, как будто эта третья умиравшая свеча приковала к себе ее взгляд и дыхание. Точно так же как вторая, эта третья свеча сначала изменила свой цвет, пламя ее побледнело, вытянулось, качнулось справа налево, затем — слева направо и угасло.
Ужас словно придал королеве сил; она почувствовала, как к ней возвращается дар речи; тогда она решила, что звук собственного голоса придаст ей силы.
— Я спокойна! — громко проговорила она. — Я не боюсь того, что произошло с этими тремя свечами; но если и четвертая потухнет, как первые три, — тогда горе, горе мне!
