Ольга Елисеева - Наследник Тавриды
— Едем к ней! — Пушкин был всякую минуту готов пуститься в предприятие. — Нам нужны печатки, и чтобы гравировка была талмудическими буквами.
Накануне на заседании ложи встал вопрос о приличных всякому секретному сообществу символах. Запонках, брелоках, перстнях и прочей фанаберии. Стоило заказать, но куда таинственнее было выманить у местных раввинов «настоящие» каббалистические печатки с еврейскими надписями. Каждая из них могла таить в себе заклинание, или даже определение судьбы. Решили ехать к пифии — старухе Полихрони, которая, живя на окраине, промышляла сердечной ворожбой и скупкой краденого.
У нее имелась красавица-дочь — причина, по которой ссыльный стихотворец так охотно согласился сопутствовать другу. Пятнадцатилетняя Калипсо делила ласки между ревнивым поэтом и любым другим, смотря по интересу.
— «Когда легковерен и молод я был, младую гречанку я страстно любил», — с усмешкой продекламировал Алексеев. — Сейчас войдем, а там армянин. Кинжал с собой?
Пушкин вспыхнул.
О Калипсо говорили, будто первую страсть она познала в объятьях лорда Байрона, еще живя в Греции, до бегства от турок. Сия вздорная сплетня так воспламенила воображение поэта, что он пожелал наследовать знаменитому певцу «Корсара».
— Я уверен, что Лейлу Байрон писал с нее, — доказывал Александр Сергеевич. — Да и как можно, имея мать-ворожею, не привлечь лорда-разбойника?
У Калипсо был всего один недостаток — огромный клювообразный нос, который природа, точно в насмешку, посадила на премиленьком личике.
— Как ты не боишься, что, целуя, нимфа проклюет тебе в башке дырку?
— Ах ты, бездельник! — Пушкин схватил с земли камень и бросился за Алексеевым.
— Опомнись, несчастный! Я не армянин! — хохотал тот, увертываясь.
Так, смеясь и притворно сердясь друг на друга, они дошли до маленького домика в предместье на болотистом берегу Быка. Стоя у плетеной изгороди, Калипсо снимала с нее сухие горшки. Увидав посетителей, она приветливо замахала рукой и осталась на месте, не спуская с Александра Сергеевича лукавый взгляд черных, густо подведенных глаз.
— Черт, — простонал поэт. — За две недели я оставил здесь более трехсот рублей.
— Скоро тебе нечем будет платить за вдохновение. — Алексеев напустил на себя почтительный вид и чмокнул ручку молодой Полихрони. — Матушка дома?
— Отдыхает, — отозвалась девушка. — У нее с вечера были посетители. Заговаривала неудачи. Совсем умаялась.
— Ты сходи, скажи: по делу, — попросил полковник. — Если сговоримся, заплатим сразу.
Девушка немедленно ушла. Через пару минут из-за низкого, почти соприкасавшегося с землей окна послышался скрипучий старушечий голос. Мать ворчала и не хотела вставать. Но дочь что-то энергично выговаривала ей по-турецки. Видно, посул возымел действие. В дверях мелькнула головка нимфы, гостей пригласили войти.
Глинобитная мазанка не являла внутри ничего примечательного. Простота пополам с нищетой. Деревянный выскобленный ножом стол, изъеденный молью ковер. За перегородкой, где почивала старуха, зашевелился ворох тряпья, и госпожа Полихрони вылезла на свет божий. Она воззрилась на гостей с недовольством и алчным интересом. Узнала Пушкина, кивнула по-свойски и указала на лавку.
— Что надо?
Бедный запас русских слов позволил ей сразу перейти к делу.
— Нам нужны еврейские перстни с печатями, — сказал Алексеев. — За каждый заплатим по три рубля. К тебе приносят старые вещи. Поищи, будь любезна.
Старуха поколебалась, потом, решив, что господа действительно нуждаются в ее услугах, а не хотят с потрохами выдать полиции, Полихрони потащилась за свою загородку. Там она долго рылась, ворочала какие-то ящики, открывала и со стуком закрывала крышки. Что-то пересыпала из ладони в ладонь. Наконец скупщица вернулась, неся в подоле десятка два перстней, из которых Алексеев придирчиво выбрал штук двенадцать. Остальные либо не были печатками, либо на них красовались арабские и турецкие буквы. Полковник отверг их, чем вызвал негодование старухи.
— Ты и так получишь с нас вдвое против того, что эти погремушки стоят, — отрезал он, доставая деньги.
При виде ассигнаций ворожея повеселела, загребла бумажки горстью и, радушно кивнув гостям, мол, всегда рада услужить, отправилась к себе.
— Калипсо, дай веревку, — Пушкин нанизал перстни на корабельный жгут, которым разжился у возлюбленной, и повесил себе на шею.
— Ты пойдешь через город с этим боталом? — подтрунил над ним товарищ.
— Я пока никуда не пойду, — ухмыльнулся поэт, бросая на гречанку игривые взгляды. — Нам и в саду хорошо.
— «Когда легковерен и молод я был…» — Алексеев послал парочке воздушный поцелуй.
Одесса.
Бегство Казначеева и Фабра не осталось незамеченным, и генерал де Витт вынужден был нанести наместнику ответный визит. Он увидел великолепный дом, возводимый на утесе над Практической гаванью. В сторону моря дворец открывался белой колоннадой, особенно ярко выделявшейся на фоне зеленого склона. Красивее места, чем северная оконечность Приморского бульвара, в Одессе не было. И тот факт, что именно здесь угнездился Воронцов, почему-то особенно разозлил гостя.
— Сударь, вот и первое недоразумение между нами, — начал он, когда генерал-губернатор радушно приветствовал его и провел в кабинет. — Думаю, мне не надо излагать суть дела?
С точки зрения закона все козыри были на руках у Витта, и ему хотелось посмотреть, что Воронцов предложит в качестве отступного за две пустые полковничьи головы. Наместник пригласил гостя к письменному столу, достал из орехового секретера большой план побережья, где особым образом отмечались участки земли, купленные им в последнее время.
— Прошу.
Дважды повторять не пришлось. Де Витт придирчиво оглядел каждый из заштрихованных красной тушью островков блаженства и указал на Ореанду. Здесь у него был загородный дом, и он хотел округлить свои владения.
— Вы подпишете приказ об увольнении господ Казначеева и Фабра. Я — дарственную.
Начальник поселений пожал плечами.
— Вот гербовая бумага, — продолжал Воронцов. — Не стоит затягивать дело. Заверим сегодня же в губернском правлении.
Скорость, с которой совершилось выгодное дело, поразила Витта. Он-то по крайней мете остался в выигрыше. А что получил этот дурак? Впору было смеяться. Но что-то в стремительной и жесткой манере графа заставляло забыть веселье.
Начальник южных поселений уехал. А Воронцов приказал позвать к себе Сашу и Алекса, которые уже несколько дней жили у него в бельведере.
