"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна

– Ой божечки! – простонала Эльга, прижимая ладони ко рту. – Да он в тринадцать лет был умнее, чем сейчас!

– Смотри, княгиня: не вечным царствием Божиим, а славой земной лытыняне князя обольщают! – вздохнул отец Ставракий и тоже поднялся. – Ну да будем молить Господа – пошлет и нам одоление на врази…

Глава 18

– Тови, поглядел бы ты за Касаем, – как-то сказала Фастрид. – Мнится мне, он в подпитии домой приходит. Как пойдет немцев учить, так возвращается больно веселый. Проверил бы ты, чем он там занят.

Кликнув дренгов, Торлейв поехал в Ратные дома и там обнаружил своего конюха в приятном обществе: отец Теодор и трое киевских «хазар», из коих два были тоже конюхи, один – торговый человек из булгар. Перед ними стояла корчага, в руках были кружки, и меньше всего это походило на обучение языку. Даже то, что на первый взгляд смотрелось как восковые таблички, оказалось вяленым лещом.

Увидев Торлейва с его тремя бережатыми, ватага смутилась, но тут же отец Теодор опомнился, заулыбался и пригласил присесть. Слуги живо подали еще несколько кружек.

– Здесь в Киеве все хорошо, – рассуждал отец Теодор, – но пиво у вас не очень-то хорошо! Только у нас умеют варить хорошее пиво – у нас, у Святого Вита! – Он имел в виду свой монастырь. – Ты попробуй – сразу поймешь разницу!

Оказалось, что с первых дней приезда в Киев отец Теодор, убедившись, что им придется прожить здесь довольно долго, озаботился обеспечить себя и спутников пивом – в германских монастырях к нему имели прочную привычку. За время существования Ратных домов здесь накопилось много разной утвари, имелись даже чаны, корыта и бочки, а солод и хмель нетрудно было достать на торгу. В недолгом времени отец Теодор начал угощать Касая, чтобы поскорее закончить урок, потом Касай привел одного-двух приятелей – поговорить о Хазарии… Торлейв, как выяснилось, попал еще в тихий вечер – в пяток [659], в день большого торга, в Ратных домах сидело и двадцать человек, а возглавлял стол румяный и довольный отец Теодор.

Несколько опешив, Торлейв однако не стал отказываться от угощения, тем более что «Ормай такую рыбу принес, ты только попробуй!». Пиво и правда было хорошее, рыба тоже ничего. Подошли еще люди – торговые гости, жившие летом в этих же Ратных домах в ожидании возвращения царьградского обоза. Эти были уже никакие не хазары – древляне, дреговичи, радимичи. Никто не удивлялся собранию: оно было далеко не первым, и Торлейв мысленно казнил себя, что проворонил. Немцев-мирян нигде не было видно; спросив о своем друге Хельмо, Торлейв узнал, что они с Рихером отправились на обед к князю. Мол, князь их с недавних пор так жалует, что через день они у него за столом сидят.

До темноты кто-то приходил, кто-то уходил, потом ушедший возвращался с приятелем. Рассказывали всяк про свой родной край, толковали о жабах и заклятьях. В один голос винили отца Ставракия, у него, мол, сыскалось, но Торлейв предпочитал слушать молча: одному толпу не переспорить, как руками не унять морских волн. Уходя, торговые люди вкладывали в руку отцу Теодору по обрубочку шеляга: мол, солод нынче дорог. С хазар и булгарина отец Теодор ничего не брал: дескать, их он за науку угощает. И впрямь: Торлейв сам убедился, что «наливай» и «на здоровье!» отец Теодор освоил и по-хазарски, и по-булгарски.

Торлейв со своими дренгами ушел среди последних, забрав с собой Касая. По дороге домой намекнул: тот хоть и человек вольный, но его Фастрид в доме держит для ухода за скотиной, а не для посиделок с немцами. Но обещал отпускать туда хоть каждый день, если Касай передаст ему, если увидит или услышит что-нибудь любопытное.

– Не похоже, чтобы у немцев какие проказы были на уме, – сказал Торлейв назавтра Мистине; он теперь чуть не каждый день заезжал то к нему, то к Эльге – узнать, нет ли чего нового. – Но и хазар вере учить тоже не похоже, чтобы собирались. Тудор Телега пива наварил, как на свадьбу, да и пирует всяк день с кем попало. А друг мой Хельмо сам по гостям ходит. Вчера у князя был, а назавтра к Будомиру зван.

Мистина прошелся по избе. Он обсуждал «жабье дело» со своими людьми, и Альв с Ратияром согласились: разрубленный денарий мог попасть к бабе Плыни не прямо от немцев, а через торг, украсть же часть листа из Псалтири тоже мог кто угодно, приметивший, что на время воскресной службы иерейский двор остается пустым, а изба не запирается. Умение держать калам в руке могло указывать на любого грамотного человека, владеющего хоть какими-то листами или свитками пергамента. Опять, выходит, жидины или моравы. Даже скорее моравы: те бывают в церкви постоянно и знают, что отец Ставракий приводит весь свой двор, кроме кур. Те и другие могли отрезать часть листа от какой-нибудь из своих книг или свитков. В Козарах ничего такого не нашли, но это может означать только то, что спрятали хорошо или вовсе уничтожили. На основании таких гадательных подозрений по всей строгости допрашивать послов, да не от кого-нибудь, а от императора, было бы делом незаконным. Обмен грамотами с Оттоном, как признавала и Эльга, требовал уважения к его людям: и купцы, и послы обоих владык имеют право на безопасность. Чтобы обвинить немцев в наведении порчи и в убийстве Плыни, требовалось схватить за руку при свидетелях. А настроения в Киеве такие, что посажение в поруб немцев будет понято как попытка обелить «княгининого грека», да и только. Сам Святослав первым подумает так, а его согласие, как соправителя Эльги, для такого важного дела было необходимо. Услышав, чем занят «учитель веры», Мистина усомнился: может, и правда зря на немцев думает? Что им до обручения Витляны с Унегостем?

Но чутье упрямо противоречило рассудку, а своему чутью, обостренному сорока годами разных испытаний, Мистина доверял. Что-то делать было еще рано, особенно пока ему не ясна цель всех этих каверз. Оставалось попробовать заставить гостей высказаться яснее.

– К кому они назавтра званы, ты сказал? – Мистина повернулся к Торлейву.

– К Будомиру. На обед.

Взгляд Мистины упал на большой ларь, где хранились пожитки Витляны. Если самому пойти к Острогляду и напроситься на обед к его дочери – все с испугу притихнут и станут обсуждать, хорошо ли рожь взошла. Торлейв, имеющий славу парня бойкого, тоже может спугнуть «друга Хельмо». А вот пара молодых красивых женщин развяжет язык одним своим присутствием…

С семейством Будомира Хельмо так подружился, что родичи и соседи уже вовсю предрекали его сватовство к Явиславе как к единственной в доме готовой невесты. Сами родители ее подозревали нечто похожее, но сомневались, что такой зять им подойдет: что за радость провожать дочку за тридевять земель! Для Хельмо же это была удобная возможность узнавать, что говорят в городе и нет ли на их счет подозрений: Явислава уже показала, что сама держит нос по ветру и довольно сообразительна, чтобы предупредить опасность. После известия о смерти Плыни она сторонилась Хельмо и смотрела хмуро, но он улучил миг и шепнул ей: «Клянусь, это не я!» – и она постепенно успокоилась, особенно когда пошли слухи, что Красен винит в смерти матери людей Мистины. Один вопрос ее тревожил: как воевода узнал? Но может, когда допрашивали всех киевских волхвов, старуха сама как-то себя выдала. Щепки буреломные не догадалась получше спрятать…

Входя в Будомирову избу, Хельмо сразу услышал звонкий бойкий говор. Перед глазами мелькнули яркие платья греческих шелков… А потом будто молния пробила по жилам, все оделось в туман, кроме одного – нежного девичьего лица с тонкими чертами и чуть курносым носом, с большими серыми глазами, со светло-рыжей, мягкой, медовой косой под красным очельем.

– Это Витислава Мистиновна, ты не знаешь ее? – сказала Святожизна. – Мы в родстве, хоть и дальнем: мне прадед был князь Олег Вещий, а Витляне дед – его брат Торлейв.

– Торлиб? – От волнения Хельмо растерялся, и на ум ему пришел Пестряныч-младший. – Он еще молодой быти дед?