"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна

Когда мясо, пиво и отдых немного охладили страсти, беседа вновь повернула на недавние события в Киеве.

– А что, Пестряныч, – окликнул Торлейва Игмор, – правду говорят, что заклинание то жабье у княгининого грека отыскалось?

– Чего? – Торлейв даже не сразу понял.

– Ну, жабы были в кожу завернуты, а на коже – письмена, ты ж сам говорил.

Игмор уселся поудобнее, держа довольно большой рог с пивом, из которого порой давал отхлебнуть сидевшим и лежащим вокруг него младшим братьям. Сегодня его буйная грива была гладко зачесана и заплетена в косу, так что светлые волосы и рыжеватая бородка лишь обрамляли румяное, налитое, как спелое яблоко, овальное лицо с высоким, широким лбом и голубыми глазами, которые так и хотелось назвать детски-невинными. На ярких губах сидела улыбка, не касавшаяся глаз. В спокойном расположении духа Игмор казался добродушным и простым, но Торлейв знал, что из-за этого добродушия мигом вырвется нерассуждающая ярость – только дай повод.

О драке на игрищах уже все позабыли – эка невидаль. Даже Добровой ухмылялся, хоть и лишился переднего зуба – куда более искренне ухмылялся, чем его старший брат. Во всем следуя за Игмором, он, однако, был человеком добродушным на самом деле, а не по видимости.

– Были письмена, – подтвердил Торлейв.

– Греческие?

– Греческие.

– Ну, так они из короба были взяты, что княгинин папас у себя в избе держит и сам себе обереги бормочет. Он-то, выходит, и есть колдун.

– Глядь, Игмоша, да ты думай, что несешь! – Торлейв разозлился. – Не колдовство у Ставракия в библосе! Псалмы у него там.

– Какие еще… пасаломы?

– По салу мы завсегда! – заржал Добровой. – Только давай!

– Псалмы, – внятно пояснил Торлейв. – Это песни такие – молитвы, богу восхваления. А какие-то гады ползучие кусок из библоса вырезали и задом наперед переписали. Вот я и не понял – смотрю и вижу, слов таких нет. Не догадался справа налево почитать.

– Так сам говоришь – то колдовство из грековой библосы! – крикнул Девята.

– Да не колдовство у него там!

– Ты сам только что сказал, что оттуда! Правда, братия? – Игмор огляделся, и братия поддержала: так и сказал.

– Да ну вас! – Торлейв отвернулся. – Вам про письмена толковать – что зайца учить печку топить.

Он видел, что Игмор не придуривается, а и правда не понимает разницы между стихами из псалма и околесицей, получившейся, когда те же буквы переписали в обратном порядке. Но не хотел длить бесполезный спор: Игмоше не объяснишь, что для смысла и силы речения порядок букв важен. «Ума Могила» – братья Свенельдичи дали ему прозвище меткое.

– Ну вот, а княгиня их жалует! – гудели гриди. – Понавезли нам греков этих – а они добрых людей чарами взялись губить!

– Вуефаст, боярин, ты б не оставлял так этого дела! Знаешь теперь, где злыдарь-то сидит!

– Коснись до меня – я б самих этих греков высушил и на палочку надел!

– Свенельдич обещал высушить – что ж, от слова своего отказался?

– Так сказали же, бабка Плынь…

– Мать мою не трогай! – рявкнул Красен. – А то самого выверну и высушу!

– Так нашли же у нее щепки от того бурелома… – Радольв поднялся и упер руки в бока. Старший сын Вуефаста не боялся ни Красена, ни всю Игморову братию. – Заклятья, может, не она писала, но жаб она сушила! Вот и досушилась, что саму бесы удавили! У худого дела, знаешь ли, и конец худой!

– Кто тебе сказал, что нашли? – Красен тоже встал, с угрюмым вызовом глядя на него.

Красен был среднего роста крепкий молодец лет двадцати четырех, муж Игморовой сестры Баёны; рыжеватые волосы спускались мыском на узкий лоб, острые черты лица, едкий взгляд желтовато-серых глаз придавал его внешности оттенок чего-то режущего, колючего. В эти дни он был особенно зол: мало того что потерял мать, так еще и узнал, что ее винят в одном из самых неприятных преступлений – черной ворожбе. Сам Игмор, сотский гридей, за такое родство его вышиб со двора бы прочь, не будь тот его собственным зятем.

– Кто искал, тот и нашел! – продолжал Красен. – Кто искал-то? Свенельдича люди! А искали бы у тебя – тоже нашли бы!

– У меня? Так мне, отцу моему, на порог жаб и подкинули! Моего отца, мать, брата меньшого чарами опутали!

– Кто видел, как моя мать тех жаб сушила? Никто не видел! Жаб этих вон, полон бор! На любой куче, в любом овраге – хоть задницей ешь этих жаб! А вот заклятья бесов греческих мало кто может знать. И кто знает – всем ведомо. Только что-то им двор никто не жжет.

Со злым видом Красен сел на свое место – видел, что Святослав хмурится и хочет прервать этот спор. Гриди загудели: разговор опять растревожил опасения, хотя, казалось бы, пожар бабкиной избы закончил дело.

– Что скажешь, Пестряныч? – обратился к Торлейву Святослав, поигрывая поясным ножом.

Торлейв вместо ответа стиснул зубы и сам себе приказал: лучше молчи.

Он знал, что бабу Плынь винили не напрасно. Мистина показал ему разрубленный денарий и попросил подтвердить: точно ли на нем написано «Оддо» и «Колониа», как на тех, что ему показывал Хельмо. На вид было похоже, но сам Мистина, не зная никаких букв, ни греческих, ни римских, не мог быть уверен, что значки на денарии из тайника в курятнике – те самые. Что за денарий, Мистина не объяснил, лишь велел никому об этом не говорить, и уже по этому Торлейв, способный свести два конца, понял: денарий связан с жабьим делом. Сейчас ему добезума́ [655] хотелось взглянуть на Хельмо, сидевшего с ним плечом к плечу – неужели лицом себя не выдаст? Но сдерживался, понимая: если он сам обнаружит свою осведомленность перед немцами и спугнет эту дичь, Свенельдич уже его высушит и палочкой проткнет. И будет прав. Торлейву не в первый раз приходилось участвовать в тайных играх Мистины с иноземными послами, и для него эта битвы была не менее важной, чем те, в которых вздымаются стяги, трещат щиты и валькирии спускаются за душами храбрецов. И не труднее ли сидеть как ни в чем не бывало, чем бежать на врага с мечом и щитом. От усилия себя не выдать его пробрала дрожь.

– Псалмы, что у грека в книге, – не для колдовства, – переведя дух, обстоятельно пояснил Торлейв. – Был в давние времена такой царь, звали его Давид. Сии песни он сам сложил, чтобы богу молиться, на врагов пенять, защиты и милости просить. Вреда никакого они причинить не могут. Их в церквях читают и поют. Вот, у гостей наших спроси. – Он все-таки показал на немцев, не глядя, однако, в глаза Хельмо и Рихеру. – Только у греков – по-гречески, у моравов – по-моравски, у немцев – по-латински.

– Один хрен, – отозвался Игмор.

В дружине Святослава к христианству и христианам относились неприязненно и уже поэтому ждали от них любого зла.

– Мертвецу поклоняются, какого ж от них ждать добра! – злобно бросил Красен. – Дружбу с навцами водят, чары творят. А на людей напраслину возводят…

– Не мертвому богу христиане поклоняются, а живому! – возразил Торлейв.

Ему вовсе не хотелось вести с гридьбой богословские споры – этих вразумить можно только кулаком в челюсть. Но промолчать, когда со зла и глупости порочат веру, ему было бы стыдно и перед богом, и перед самим собой. В мыслях его был не столько крест, сколько Эльга, но ради нее он не мог смолчать.

– Злые люди Христа сгубили за то, что хотел всем дать вечную жизнь, а он сам после того через три дня воскрес и на небо вознесся, – продолжал Торлейв, глупо чувствуя себя в должности проповедника.

Тут его осенило, и он уже открыто взглянул на Рихера и Хельмо:

– Помогите, амичис мейс [656]! Вы ж хотите хазар вере учить – вот вам, попробуйте гридьбе хоть что втолковать. Эти хоть славянский язык понимают!

Кое-кто засмеялся: зрелище Игморовой братии, внимающей беседе о Христе, и правда было смешно.

– Да этих научишь! – усмехнулся Асмунд.

– О, учить вере хочет отец Гримальд, а мы не довольно сведущи… – начал Хельмо, но Рихер прервал его: