Дороти Даннет - Путь Никколо
— Вы ждали этого сообщения очень долго. Возможно, вам придется ждать еще дольше. Ай!..
На что Саймон заметил:
— Боюсь, если вы останетесь там, они по-прежнему будут жалить вас. Если угодно, переместитесь лучше в эту сторону, чтобы дым шел прямо на вас. Почему вы отказали его светлости? Он был несметно богат и умер бы очень быстро.
— Уверены? — переспросила Кателина. Немного подумав, она поднялась со скамьи, прихватив его накидку, и, бросив ее на землю, села прямо у огня. Саймон оказался прав: дыма было как раз достаточно, чтобы отогнать комаров, но ветер дул в его сторону, а не в ее. Уже сейчас его лицо с классическими чертами было перепачкано сажей.
— Разумеется… если бы вы стали его женой, демуазель. Хотя как мне говорили, он весьма гордился своим искусством обольщения. Вам не довелось испытать его чары на себе?
Саймон прекрасно знал, что Эдерик слышит их разговор.
— Право же, не помню, — проронила Кателина. — Ухаживания меня утомляют.
Саймон снял шляпу. В свете костра его волосы и глаза ярко блестели. Небо пылало багрянцем; в саду царила кромешная тьма Галантный шотландец, склонив голову, наблюдал за прихотливой пляской языков пламени.
— Взгляните на листья, — промолвил он. — Такие мокрые и несчастные. Но всего лишь одно касание… — он наклонился и дунул. — …касание в нужном месте… Свет. Тепло. Утешение.
Кателина ван Борселен взглянула на него. Саймон, обойдя костер кругом, сел рядом с ней.
— Однако порой прикосновение вовсе не приносит утешения. Но как же я могу узнать, придутся ли вам по сердцу мои ухаживания, пока мы не запачкаемся оба? Мои черные от сажи руки касаются вас, вот здесь, и здесь… А губы — там, где вам хотелось бы их ощутить. Кателина…
Его дыхание было ароматным, а на губах чувствовался привкус пепла. Прервав поцелуй, она отдернула голову, чувствуя, что подбородок стал влажным и липким. Дрожащими пальцами она вытерла лицо.
— Дева Мария! — воскликнула Кателина. — Верно мне сказали, что у вас манеры, словно у девицы, и ведете вы себя как невежа позоря своего отца. Теперь я готова этому поверить.
Одной рукой он обнимал девушку за плечи, другой касался груди. Но тут Саймон застыл.
— Кто так говорил? Ваш отец?
Об отце Кателина лгать не могла. Передернув плечами, она избавилась от его объятий. Перепачканное лицо шотландского вельможи обернулось к ней, чуть светясь в отблесках пламени. Комары и мотыльки вспыхивали и умирали, падая к ним на колени.
— Разве никто вам этого прежде не говорил?
— Кто? — вновь спросил Саймон. — Кто вам это сказал?
— Не тот человек, кого вам следовало бы опасаться, — ответила она. — Если не считать того, что я слышала это. И если не считать того, что это правда.
Теперь, когда он не касался ее, по коже проходили волны холода и жара, и девушку бил озноб.
Саймон Килмиррен медленно поднялся с места; даже грязь на лице не придавала ему комичный вид.
— Ваш отец так не считает, — объявил он. — Кажется, я начал понимать, почему вы ответили отказом его светлости и в девятнадцать лет по-прежнему остаетесь незамужней. Вы страдаете от некоего врожденного уродства?
Кателина также поднялась с земли. — О, да, если уродство означает, что я не переношу неумелых домогательств.
— Вы сами пригласили меня сюда… А понимаю! Так значит, вы желаете отправиться в монастырь? — Саймон держал гнев в узде, и его слова не могли донестись до случайного соглядатая.
— Все, чего я желаю, — это встретить порядочного человека, — громко объявила Кателина.
И, разумеется, вскоре осталась в саду совершенно одна.
Глава 4
Лакеи вельможного Саймона вскоре были вынуждены покинуть уютную кухню ван Борселенов, застегнуть камзолы, забрать охотничьего пса и с факелами в руках последовать за своим господином, который, ни с кем не попрощавшись, стремительным шагом двинулся прочь, в сторону рыночной площади и Журавлиного моста, за которым находилось его жилище. Пес, на которого Саймон не обращал ни малейшего внимания, лаял и подпрыгивал, встревоженный перепачканным лицом хозяина, его грязной рубахой и недовольным видом. Лакеи старались держаться тише воды, ниже травы.
Вечерний звон, дававший сигнал к гашению огня, прозвучал ровно в девять, и все прохожие на улицах поспешили поскорее попасть домой. После этого фонари будут гореть лишь у ворот богатых домов, вспыхивать на проплывающих мимо лодках или поблескивать в нишах молелен, не освещая почти ничего вокруг.
Ночная жизнь Брюгге после девяти часов проходила почти при полном отсутствии света. Несмотря на дозорные отряды бургомистра ван де Корпсе, некоторые таверны, купальные дома и иные заведения не закрывали свои двери после девяти часов, но все они тщательно следили за тем, чтобы не выпустить наружу ни единого лучика.
Точно так же не было факелов и у дозорных, которые всю ночь сменялись у подножия звонницы, и у тех, кто стоял на часах наверху, охраняя колокол и рожок.
Девять закрытых городских ворот и пять миль крепостных укреплений тоже не были освещены, поскольку Брюгге жил в мире с соседями.
Лишь где-то вдалеке за городом, тут и там, можно было заметить слабые зарницы на облаках, если те висели над каким-нибудь дворцом или аббатством. В самом же городе, лишь заглянув в щель между ставнями, можно было обнаружить, где в домах люди еще не легли спать.
Чуть позже всяческая живность с шуршанием устремится в горы мусора на улицах, но поутру все будет убрано. Баржи с сетями и драгами медленно потянутся от канала к реке, тщательно осматривая отбросы и собирая всю гниль и вздувшиеся трупы крыс и собак. У самого моста (там, где шел сейчас милорд Саймон, не здороваясь ни с кем из прохожих) мастеровые на пристани поверяли и смазывали причальный кран, — работа, исполнять которую можно было лишь по ночам, по окончании дневных трудов.
Их фонари поблескивали, стоя на земле, и озаряли огромную деревянную конструкцию, воздевшую к небесам острый клюв, с двумя огромными колесами под навесом и парой исполинских крюков, висящих в вышине. На самом верху, по чьей-то странной прихоти, красовалась изображение журавля, которое и даровало крану его имя, а другие журавли, поменьше, располагались вдоль длинной наклонной шеи; устройства, избавленные на ночь от гомона и унизительного внимания чаек. Сооружение, хорошо знакомое всем тем, кто жил или часто бывал в Брюгге, не привлекло никакого внимания шотландцев, сопровождавших Саймона. Один из работяг в фетровой шапочке, что лежал внутри колеса, сквозь зубы свистнул напарнику и дернул головой, когда масляная капля упала ему на щеку, а затем невнятно выругался. Но ни один, ни другой не прервал свою работу, да в этом и не было нужды, ибо любой человек, у которого ночью находились какие-то дела на улицах Брюгге, рано или поздно объявлялся у Журавля.
