Иван Дроздов - Мать Россия! прости меня, грешного!
Вышла из хлева Наташа, и Борис устремился к ней. Девушка несла два наполненных до краёв ведра, — Борис хотел было подхватить вёдра, но Таша сказала:
— Не надо, я сама донесу.
— Как много молока! Шестнадцать литров!..
— Марта у нас щедрая.
— А утром? Тоже даёт?
— И утром, и в обед.
— О-ёй!.. Море молока! Куда же вы его деваете? Продаёте, конечно?
Борис хотел спросить: «И сколько берёте за литр?», но вовремя одумался. Шёл, поспешая, сзади.
На веранде, где под красивой клеёнкой стоял большой стол и на нём аккуратно расставленная белоснежно-чистая эмалированная посуда, Наташа поставила на лавку вёдра, прикрыла их крышками и тут обратила взгляд на молодого человека.
— Я буду тут жить. Если можно — брал бы из-под коровки, парное. Я, видите ли… отощал, мне нужно поправиться.
Наталья смерила его взглядом, улыбнулась — без зла и насмешки, а так, будто бы говоря: и в самом деле. Впрочем, мне всё равно.
И ни тени смущения, ни жеста, ни слова, в котором бы выразилось почтение перед городским молодым человеком, — и как будто бы даже не было и обыкновенного, сообщённого инстинктом природы желания нравиться. «Грубое, примитивное создание» — в сердцах подумал Качан, но как раз в тот момент Наташа обернулась к нему, обратила взгляд своих тёмных простодушно-изумлённых и доверчивых глаз. В это одно мгновение она поразила его — не красотой, нет, тут было что-то другое, не очень понятное, трудно объяснимое. Она смотрела на него с высоты, издалека — в её мягкой слегка иронической улыбке он увидел сочувствие и жалость. Ему вспомнилась другая минута, когда он был сконфужен ужасно и непоправимо сокрушён. Ему было пятнадцать лет, и он учился в десятом классе. Немного гордился, что от своих сверстников шёл в учёбе с опережением на один год. И был отличником. И вот однажды вечером в неучебное время он спешил в школу на встречу с каким-то чемпионом. Впереди шла девочка — такая же возрастом, как и он. Незнакомая, не из его школы. И очень симпатичная, изящно-стройная, и как-то особенно складно, со вкусом одетая. Он догнал её, принялся шутить. Сказал, что идёт на встречу с каким-то спортивным чемпионом. «И хотя сам я фигурист», — сказал небрежно. «Это не трудно заметить», — окинула его взглядом девочка. И улыбнулась, — ну, точно, как теперь Наташа! Он уже тогда был похож на подрумяненный пирожок и застыдился собственного вида.
Но окончательно он покраснел, и побледнел, и ему стало до слез обидно, когда он на сцене за красным столом рядом с директором школы увидел ту самую девочку, с которой шёл по улице. Директор объявил: «Мы сегодня встречаем у себя дорогую гостью, чемпионку мира по художественной гимнастике».
Да, он теперь испытывал нечто похожее. И, может быть, впервые чрезмерную полноту свою осознал не как невинный недостаток, а уродство, вызывающее грустную снисходительную улыбку.
— Пожалуйста, приходите за молоком, но я должна знать, сколько для вас оставлять.
— От такого вашего обилия мне самую малость — склянку, горшочек, а если разохочусь — попрошу больше.
Качан пытался шутить. Наташа разливала молоко по стеклянным банкам, кастрюлям.
— А ещё я хочу купить у вас мёда. Хорошо бы майского, а?.. По-соседски.
— Мёд я не продаю, — сдаю государству, в кооперацию. Но вам так уж и быть: майского, по-соседски.
Наталья прошла в другую комнату и тотчас вернулась с трехлитровой банкой свежего янтарного мёда.
— Вот, поправляйтесь.
И снова улыбнулась, — украдкой, незаметно.
Борис смешался окончательно, хотел возражать, говорить о плате, деньгах, но слов подходящих не находил; принял в одну руку банку с мёдом, в другую с молоком, постоял ещё с минуту и пошёл домой.
Со сложным чувством неудовольствия, досады на свою полноту, но в то же время и каким-то незнакомым доселе одушевлением Борис вернулся к себе в дом, стал приготовлять ужин и не заметил, как пала на землю тихая, вся заполненная неясными шорохами темень, скрывшая от глаз силуэты дальних дач и рядком стоявшие у крохотного пруда березы, — видны были лишь небо, сиявшее звёздами, да чёрная полоска леса, напоминавшая забытую кем-то пилу или зубчатый силуэт доисторического ящера.
Отоспавшись за день, Борис не испытывал свойственного ему состояния дремотной истомы, — резво ходил по усадьбе, заглядывал в дальние потаённые углы и всё время ловил себя на мысли, что поминутно поглядывает в сторону соседской усадьбы, ищет глазами Наташу, и, когда она появляется в саду, он прячется от её взора, но украдкой неотрывно следит за каждым её движением. Ему то и дело повторялась в воображении встреча с ней, слышался её голос, и во всех подробностях рисовался себе сам, — он даже вслух произносил слова, которые ей говорил, и как бы со стороны слушал себя, представлял жесты, манеры… И всё выходило не так уж плохо, как ему казалось вначале, и даже её иронически-добродушная улыбка воспринималась теперь иначе, — как робкое признание его исключительности, важного положения в обществе. «Ведь знает она, что я — кандидат наук, заведую лабораторией. Печатаю статьи, читаю лекции». На ум так же пришли слова «сын академика», но тут он застыдился, отогнал их прочь. «Уж это-то глупо и недостойно с твоей стороны». Он всегда старался держать свои мысли в чистоте, не совершал ничего такого, что бы роняло его в собственных глазах. «В человеке всё должно быть прекрасно…» — вспомнил он крылатую чеховскую фразу. И старался не на словах, а на деле быть таковым. И искренне верил, что он именно и есть такой человек, а его склонность к вину, вкусной, обильной еде — наконец, курение — суть широкой натуры, вольного нрава, желание всё изведать, постичь и ни в чём не ставить себе предела. «Это всё человеческое», — утешал он себя, и к случаю припоминал афоризм Карла Маркса: «Ничто человеческое мне не чуждо». И было ещё одно обстоятельство, укреплявшее иллюзию непогрешимости всех его действий, — это уж было совсем странно, — все так называемые слабости ему казались достоинствами, — и даже вид колобка, этакого неваляшки представлялся забавной особенностью, выделявшей его в среде товарищей, своеобразным шармом, способным привлекать к нему внимание, усиливать очарование его личности. Так все свои наклонности, привычки он приводил в соответствие с представлениями об идеале и серьёзно полагал, что он и есть тот самый человек, который мог бы служить идеалом для других, — и уж, разумеется, не имеющий никаких оснований упрекать себя в чём-либо.
Борис Качан в рассуждениях о себе, о своём месте среди людей шёл далеко, вспоминал, как ещё в школе, с первого класса и до десятого, он был отличником и в двадцать шесть лет стал кандидатом наук — о «волосатой руке», то есть об отце- академике, совесть молчала — он и быстрое продвижение по службе приписывал своим исключительным данным. «Лидер, во всем и всегда, лидер — вот кто я таков!» — кричало у него всё внутри. «А она… — Качан оглядывал соседский сад, привставал на цыпочках, тянул шею, — возится тут в грязи и ещё воображает».
