Майкл Айснер - Крестоносец
В детстве мы спали в одной спальне, пили из одной чашки, молились бок о бок. Я не помню, чтобы с момента моего рождения мы с Серхио разлучались дольше чем на один день.
Холодными руками он вытер слезы с моих щек — теми руками, что учили меня ездить на лошади и стрелять из лука.
— Бог любит тебя, Франциско, — сказал он.
Вскоре после отплытия корабль затонул. Он был новым, неиспытанным, построенным на верфи в Драссане, всего в миле от того места, где пошел ко дну. Я держал раковину, приложив ее к уху, слушая шум океана, когда корабль, освещенный ярким утренним светом, внезапно исчез. Моряки прыгнули в рыбачьи лодки и стали грести туда, где еще недавно виднелся корабль, — но напрасно. Рыцари в тяжелых доспехах не могли плавать. Все пять сотен утонули. Тело Серхио так и не нашли. Любовь Господа иногда бывает суровой.
* * *Франциско рассмеялся. Смех был коротким, но все же, то был смех. Наверное, я шевельнулся, потому что Франциско вдруг поднял голову. Он не улыбался, но выражение его лица было веселым, почти снисходительным.
— Прости меня, Лукас, но даже ты можешь представить, насколько все это было забавно. Пять сотен рыцарей, барахтающихся в открытом море. Нелепое зрелище.
Я перекрестился. Мне стало страшно. Боже, дай мне силы служить тебе. Неужели передо мной дьявол? Голос принадлежал Франциско, но слова…
Помни о своем положении. Помни о своей миссии. Помни, кто ты.
Я крепко зажмурился и попытался представить темный деревянный крест в своей келье.
— На пристани поднялся безумный плач. Повсюду царили страх и боль. Как будто Господь вынес приговор всему нашему королевству, отказавшись от самого дорогого подношения — наших сыновей и наших братьев. Монахи, моля о помощи святого Михаила, защитника моряков, в ужасе бросились искать убежище в своих монастырях. Матери плакали. Отцы стискивали зубы. Я стоял один, вдалеке от толпы, и с упреком смотрел на море. Несколько ленивых волн лизнули мои ноги, а потом все стихло. Воцарился штиль.
Меня всегда мучил вопрос, о чем думал Серхио, погружаясь на дно. Закрыл ли он глаза, когда стало темно?
Святой Папа Римский объявил, что всем тем, кто пал в крестовом походе, уготовано место в раю. Но поскольку корабль Серхио едва успел отойти от берега, в городе поползли слухи, что души утопленников попали в преддверие ада — чистилище — на неопределенный срок и что приговор этот может быть отменен лишь благодаря вмешательству святой Эулальи, святой покровительницы Барселоны. Епископ Арно сказал, что святая Эулалья будет бороться за самые достойные души, чтобы вернуть их Господу нашему Иисусу Христу. То есть за души тех, чьи семьи будут достаточно щедры, чтобы обеспечить постройку новой церкви в монастыре Монтсеррата.
Моя мать верила, что столько молитв, вознесшихся к небу, должно поразить нашего святого покровителя. Она молилась святой Текле, которая получила Евангелие прямо от святого Петра, хранителя ключей от рая.
В те часы, когда мать не молилась на коленях в часовне, она бродила по саду, бормоча «Аве Мария» снова и снова, не поднимая головы. Поскольку она заподозрила, что Серхио могли тайно сглазить, она распустила всю домашнюю прислугу.
А еще мама обрушила свое горе на моего отца. Хотя она никогда об этом не говорила, все знали, что в гибели Серхио она винит именно его. На то были свои причины: ведь если бы не уговоры отца, Серхио остался бы в Поблете и был бы в безопасности.
Мать завела себе отдельную спальню, в комнате на первом этаже, поближе к часовне. Она заявила, что не разделит ложе с мужем, пока проклятый союз, стоивший жизни Серхио в его неполных девятнадцать лет, не понесет достойной кары.
Меня ей тоже тяжело было видеть. Возможно, из-за моего сходства с братом, постоянно напоминавшего маме о нем. Та же бледная кожа, те же голубые глаза. Я изучал себя в зеркале, пытаясь понять причину материнского отчуждения и найти источник обрушившихся на меня бед.
Наше поместье в Монкаде превратилось в царство печали. Все тосковали по безвозвратно ушедшим временам.
Потом моя мать уехала. Слуги собрали ее вещи в двадцать четыре ларя и отправили их вслед за повозкой, увозившей маму в нашу резиденцию за старыми римскими стенами Барселоны. То был дворец, построенный моим дедушкой и стоявший на улице Монкада, названной так в память о заслугах моей семьи в завоевании острова Балеарес. Все место именовалось Каррер де Монкада.
Отец, угрюмый, скорбящий, бродил по коридорам замка. Когда я встречался с ним в холле, мне нередко казалось, что он меня не узнает. Обычно отец с растерянной улыбкой трепал меня по голове, а потом отводил взгляд. Я думал, что рано или поздно он непременно задохнется если не от печали и чувства вины, то от синего дыма, которым заклинатели нечистой силы окутали весь дом.
Однако мой отец нашел спасение, собрав своих вассалов и отправившись на север, где проходили рыцарские турниры, — в Луару, Марсель, Бургундию, Колонь.
Я же остался в Монкаде с нашим дворецким, лордом Ферраном, и целым штатом слуг и репетиторов. Комната, которую мы делили с Серхио, превратилась в святыню. Белые траурные розы издавали тошнотворно сладкий аромат. Священное Писание было открыто на той странице, которую мы читали на рассвете в день отъезда Серхио…
«Знайте, что Бог ниспроверг меня и обложил меня Своею сетью. Вот, я кричу „обида!“ и никто не слышит…»[2]
Моя спальня стала склепом моего брата, а я — выдернутым из земли деревом, чьи корни подрезали со всех сторон.
* * *Франциско подмигнул мне, его глаза горели неестественным темно-синим светом. Он широко улыбался, лицо приняло бессмысленное, насмешливое, дьявольское выражение. Он был похож на сумасшедшего. Я мысленно прикинул расстояние до двери на тот случай, если мне понадобится быстрое отступление.
— Несколько недель я не покидал своей спальни — лежал в кровати и смотрел в окно на высокую желтую траву, колышущуюся на ветру. Снова и снова я перечитывал ту страницу Священного Писания, будто между золотым листом книги и черными чернилами прятался какой-то скрытый смысл.
В отсутствие отца делами семьи занимался лорд Ферран. Он всегда отвечал за здоровье и обучение детей, а со смертью Серхио сосредоточил внимание на мне одном. Он решил, что я заболел, и велел доктору дону Мендосе выяснить причину моего недуга. Тот собирал и изучал мои фекалии в течение десяти дней и поставил следующий диагноз: раздражительность — разновидность меланхолии. Прописал холодные ванны и постельный режим. А еще запретил появляться на солнце и есть острую пищу. Лорд Ферран приставил одного из своих помощников к моим дверям, чтобы тот следил за моим состоянием и пресекал любые мои попытки покинуть комнату.
