Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин
– Мама умерла совсем недавно… Она так часто вспоминала вас…
– Не надо говорить об этом, Жан! – Генрих поднялся. На его глазах дрожали слезы. – Передайте привет всем знакомым, и особенно – Франсуа.
– Спасибо, он тоже вас помнит.
– А как чувствует себя Людвина Декок?
Жан нахмурился.
– Её убили, – коротко ответил он и отвернулся.
– Анрэ Ренар, надеюсь, жив? Вы с ним встречаетесь?
– Он недавно был здесь, но сейчас в Париже.
– Когда будете писать, обязательно передайте от меня самые искренние пожелания.
– Он очень обрадуется, когда узнает, что я видел вас, и будет огорчён, что это произошло не с ним…
Наступила неловкая пауза. У обоих на губах было одно имя, но они боялись произнести его, взволнованные упоминаниями и встречей.
– Прощайте, Жан! – не выдержал напряжения Генрих. Он чувствовал, что к горлу подкатывает тугой комок. – Берегите её могилу. Это тот клочок земли, к которому всегда будут стремиться мои мысли.
Генрих наклонил голову и быстро пошёл к выходу.
Эпилог
Какая же чудесная была весна!
Она пьянила, как вино, она возбуждала, как радость, она роднила людей, как роднит счастье.
Четыре года люди боялись неба, с которого со свистом и воем низвергалась смерть. Четыре года люди с болью разворачивали газеты, ведь даже победы приносили новые утраты. Тревожно открывали наглухо занавешенные на ночь окна. Со страхом разворачивали треугольнички фронтовых конвертов. Осторожно спрашивали друг друга об общих знакомых и друзьях. Ибо всюду, везде можно было услышать страшное и неумолимое слово: смерть.
И вот впервые за эти долгие годы люди убедились, что небо снова на диво чистое, что по нему уже не плывут уродливые, украшенные крестами корабли смерти. А пьянящий майский воздух, врывающийся в широко распахнутые окна, не приносит с собой смрада пожарищ. И люди, дышали полной грудью, упиваясь воздухом, который словно вобрал в себя и сияние солнца, и жизнерадостность весны, и счастье бытия.
На улицах здоровались совсем незнакомые люди. А если случайно встречались двое друзей и бросались друг другу в объятия со словом «жив!» – прохожие останавливались, чтобы порадоваться вместе с ними.
И у всех если не на губах, то в сердце, во всём существе жило одно, такое прекрасное и одинаково радостное для всех слово – МИР!
О, теперь люди стали ценить его! Теперь не было слова дороже, чем это. Ибо все знали: война – это смерть, мир – это жизнь!
Молодой офицер в форме капитана Советской Армии, шедший по московским улицам, ничем не отличался от молодых офицеров, попадавшихся ему навстречу. Так же счастливо и возбуждённо сияли его глаза, так же охотно складывались в улыбку губы. Может быть, только чересчур восторженно осматривал он всё вокруг и особенно пристально вглядывался в лица встречных, словно в каждом прохожем хотел узнать знакомого.
Возле одного из домов капитан остановился и несколько раз перечитал табличку, прибитую у входа. Одёрнув и без того хорошо пригнанный мундир, капитан вошёл в дом и по лестнице поднялся на третий этаж. Вот и знакомая, обитая дерматином дверь. Капитан тихонько постучал.
Услышав неразборчивый возглас, офицер заколебался. Что это – разрешение войти или просьба подождать? Но он был не в силах больше сдерживать себя и наобум открыл дверь.
Ослепительный солнечный свет, заливающий просторный кабинет, бьёт прямо в глаза, и капитан не сразу может разглядеть, кто сидит за столом. Он скорее догадывается, чем узнает: да, это тот, к кому он шёл.
– Разрешите доложить: капитан Гончаренко, выполнив задание, прибыл в ваше распоряжение.
Полковник Титов выходит из-за стола и, игнорируя положенную по уставу форму приветствия, трижды целует офицера, целует, как отец сына после долгой разлуки.
– Ну, садись, садись, барон фон Гольдринг! – смеётся он, разглядывая подтянутую фигуру капитана. – Так, говоришь, прибыл… Вижу, вижу. Жив, здоров! Молодец! Хвалю!
Они сидят друг против друга и широко улыбаются.
– Признаться, боялся за тебя, не надеялся на счастливый конец! А что, думаю, если напутал нарочно в мелких деталях? Мол, в основном сознался, а детали – дело десятое, случаются ведь провалы памяти… Да и вывез его отец совсем мальчишкой…
– А как, кстати, сейчас чувствует себя мой тёзка?
– Он из другого теста, чем его отец, Зигфрид. Возможно, сказалось влияние среды. Что ни говори, а он ребёнком попал в совершенно иное окружение. Припёртый к стене, Гольдринг быстро во всём сознался, ведь ты сам с ним беседовал, знаешь… За правдивые показания суд смягчил его участь… Ну, всё это сейчас не суть важно! Главное, что ты вернулся жив и невредим!.. Отца предупредил о приезде?
– Нет! Я боялся даже писать. А что если вдруг… Ведь четыре года прошло!
– Здоров и бодр! Я узнавал о старике, работает там же, на железной дороге стрелочником.
– Сегодня же, если разрешите, выеду к нему.
– Придётся разрешить! Только ты не забудь попросить прощения и от моего имени. Объясни отцу, что и как. Да он старик толковый, поймёт!.. Ну, а что ты собираешься делать дальше, Григорий Павлович?
– Я ушёл в армию из института иностранных языков. Мне бы хотелось вернуть свой студенческий билет.
– Студенческий билет, говоришь? Что ж, правильно решил. Учись! Нас с тобой заставили стать людьми войны. А теперь мы будем людьми мира.
Примечания
1
Старое яблочное вино.
2
Господа.
