Юрий Любопытнов - Огненный скит
— Возьму. — Семён откусил от пирога, отхлебнул чаю. — Хорошие пироги, — похвалил он. — А мы давно не пекли. Нинка торты берёт.
Он обвёл глазами комнату, с весёлым узором занавески, телевизор, широкий диван, картину на стене.
— Вечером, когда мои соберутся, и пошло — тряпки на языке, дублёнки, серебро, мельхиор. Жена носится по соседкам: кто чего дефицитного достал… «Ах, всегда мы хуже других. Вон Танька. У неё муж слесарь, как и ты, а достать всё может. Сейчас стал чеканкой заниматься, знай, себе колотит по железу, небольшая штучка-то, а стоит по двадцать, по тридцать рублей. Продадут — хрусталю купят. А ты не видел у них на полу медвежью шкуру? Фонтан!» Тьфу, чёрт, она и говорить-то стала по-другому: «фонтан», «не фонтан», «урвала», «хапнула». Не слова, а деревяшки. Раньше хоть книжку почитает, хоть здесь поучится, как жить, узнает, как люди живут, какие у них мысли, что какие ценности имеет, за что люди боролись, чего искали. А сейчас и книжки превратились в наживу и роскошь.
— Какой ты критик, Семён, — сказала Любашка, доливая деверю чаю.
— Не знаю. Жжёт меня. Сижу, как под водой. Рыбы, то, сё — красиво! А мне хочется наверх. Глотнуть воздуху… — Семён помолчал, потёр руками глаза, лоб, словно они болели. — Посмотришь на людей. Ничегошеньки-то у них в доме нету, а идут — не наговорятся. И не давит это довольствие на них. Открытые, улыбчивые и добрые. Но есть и другие. В доме — чего только не увидишь. Напокупают разных стенок, наставят туда книг, под тон, под цвет, с корешками — я те дам! И так стоят. Всё — себе, себе, себе. Почитать, жлоб, не даст. Кто к такому не придёт, подумает: интеллигент, профессор, читарь, каких свет не сыскивал. Отнесётся к нему с почтением, а у него и ценность только, что книги, которые он не читал…
Семён доел пирог, допил чай. Достал из кармана смятый платок, вытер лоб.
— А угощать как стали. Раньше чай пили, а теперь? Друг дружку хотят и в этом переплюнуть. И здесь стали соревноваться. Только и разговоров наутро после вечеринки или застолья какого. Что бы-ы-ло?! И сервелат, и языки, и икра, и заливное, и печень тресковая… Я то съела там, я то… Она такая-сякая всё может достать. У неё Тамара Вячеславовна знакомая… И она из-за этой знакомой тоже пуп земли. Она достаёт, а вот ты достань эти языки, эту печень. А тянутся за этим… Вот и выпендриваются, как жена говорит, друг перед дружкой…
— Жить стали лучше, Семён. Хочется, чтобы всё было, как у людей. Никому не хочется отставать.
— Вот именно — отставать. Эх, да чего тут говорить… А домой я не пойду. Ни за какие деньги не пойду. Это решено.
Любашка постелила ему на диване. Он долго не утихал, курил, бросая пепел в фарфоровое блюдечко, что ему дала невестка, говорил, что так не может дальше жить.
— Мало ещё разбил, надо было всю посуду разбить вдребезги, — подвёл он итог.
— Ну и чего ты этим добьёшься? — спросил его брат. — Чего ты покажешь этим?
— Да ничего. Своё отношение.
— Отношение! Ты с Нинкой-то хоть по-человечески говорил?
— О чём?
— Обо всём. Что не стекло и не джинсы только ценность имеют. Есть вещи важнее тряпок и прочего.
— Чего ей говорить! Она не понимает.
— Она не понимает, а ты?.. Сидишь под своей водой и боишься нос высунуть, слова сказать в свою защиту. Уехать с глаз долой куда легче… Ведь ты убежать хочешь. Думаешь, — бежишь от них? Ну да! От себя бежишь… Почему вы раньше хорошо жили? Сила воли у тебя было. Была у тебя мечта. А сейчас у Нинки мечта — накопить, а у тебя — удрать. Песни поёшь да по посёлку ходишь, жалуешься. Опустил крылышки, и виноватых ищешь. Сам виноват, что Нинка тебя не понимает…
— Все вы только учить, — Семён отвернулся к стене, давая понять, что разговор закончен, и глубоко вздохнул.
Володька с минуту постоял возле дивана, потом выключил свет и вышел из комнаты.
Семён лежал с открытыми глазами и думал, что брат, наверное, прав. Ведь отчего-то началось отчуждение — его и Нинки. Возникла ледяная, стеклянная стена. Нинка стала жить своими интересами, он — своими. Появилось слово «моё», а раньше было «наше».
Он ворочался, скрипя пружинами, ходил на кухню пить воду, курил, пуская дым в приоткрытую форточку, и смотрел, как под лунным светом поблёскивал снег, как по утоптанной тропинке важно прошествовал сытый кот. Морда у него была заиндевевшая, и усы казались толстыми, как солома.
Рано утром, только начинало рассветать, пришла Семёнова жена.
Открыла ей Любашка.
— Мой у вас? — спросила Нинка.
— У нас. Спит ещё.
Нинка распахнула дверь, ураганом влетела в дом, сбросила с мужа одеяло. Тот сначала не понял, что происходит, а когда понял, вскочил с дивана и стал быстро натягивать брюки, прыгая на одной ноге, не попадая в штанину.
— Иду, Нинок, иду! — бормотал он, напяливая на плечи рубаху.
Когда он оделся, Нинка взяла его за ухо, как нашкодившего котёнка, и повела к двери.
— Постой, Нинок! — вырвался Семён. — А гармонь? Гармонь надо взять.
Володька с женой долго глядели в окно на удаляющуюся пару. Нинка толкала Семёна в спину. Тот спотыкался, подхватывал то сползающую с плеча гармонь, то слетающую с головы шапку, а потом побежал трусцой, чтобы не поскользнуться на обледенелой тропинке.
1983 г.
Банщик Коля
Под крутым берегом, почти у самой реки, стояла фабричная банька. Была она небольшая, сложенная из красного крепкого кирпича, с узкими оконцами, окаймлёнными фасонными наличниками, с высокой трубой. Оконца до половины были замазаны краской и смотрели подслеповато и устало.
Баньку считали ровесницей фабрики, а фабрику братья Сазоновы построили без малого сто лет назад. Ткацкое производство за это время расширилось, а баня, какой была в те незапамятные времена, такой и осталась. Работала она три-четыре раза в неделю, но жителям посёлка, разбросанного по берегу реки, этого было вполне достаточно. Славилась она мягкой родниковой водой, парилкой и вениками, которые в любом количестве предлагал парившимся банщик Коля.
Коля Мамичев был достопримечательностью посёлка. Его так и звали: банщик Коля. Есть у русского народа обычай: мужичонко и неказист, и чем-то странен, и относятся к нему насмешливо, полагая, что у него не все дома, а зовут, если не почтительно, то во всяком случае полным именем, без уничижительных суффиксов. И Мамичева звали просто Колей, а как по отчеству прозывают — никто не знал и не интересовался. Да и зачем это было надо — Коля и всё. Весь он был в этом имени-прозвище.
Жил Коля с женой Антониной тихо и мирно. Его дом стоял на бугре невдалеке от баньки, за дорогой. За домом был огород, перед домом палисадник. Ограда палисадника сделана из осиновых столбов с заострёнными, словно карандаши, верхушками да двух слег между ними. Раньше, после войны, когда на посёлке ещё ходили с гармонью по улице, слеги отрывали парни, садившиеся на них петь частушки и припевки, или просто послушать гармонь, которая всегда останавливалась на пятачке перед домом банщика. Коля за оторванные слеги серчал на парней, но наутро брал топор и восстанавливал ограду. В последние годы слег никто не отрывал, и Коля, идя летом с работы, частенько про себя вздыхал, что перевелись гармонисты, и ему казалось, что жизнь из-за этого стала не такой привлекательной и не столь весёлой.
