Анна Антоновская - Ходи невредимым!
Воск зализал лицо Нодара, вновь открывшаяся рана кровоточила. И Меркушка, пораженный кинжалом в плечо, прикрыл ладонью рану. Какие-то красные мушки на миг запрыгали в его глазах. И показалось ему мимолетное видение: боярышня Хованская, алой лентой соединяющая его руку с верной рукой Нодара. Меркушка встряхнул головой и подхватил Нодара. И снова перемешалась их кровь, которую уже ничто на свете не могло разъединить…
Над мрачным ущельем Орцхали кружил кондор. Глубоко внизу, сливаясь, билась о валуны Хевсурская и Пшависхевская Арагви. Каменная тропа круто взлетала вверх, словно нацеливаясь в небо. Густой воздух зеленел между сдвинувшимися утесами.
Рискуя свалиться в пропасть, Матарс беспрерывно понукал скакуна. За Матарсом безмолвно следовали Пануш, Нодар, держащий руку на перевязи, знаменосец Алавидзе, дружинники. Одна мысль владела ими безраздельно: «Скорей! Скорей!»
Проход в Хевсурети пробит! Жинвальский мост остался в клубящейся бездне. Еще усилие, и они достигнут предельной высоты. А там уже гнезда орлов – поселения хевсуров Удзилаурта, Гвелети, Барисахо, Гули, Гудани… Они протрубят в ностевский рожок, поднимут тревогу «Хевсуры, Георгий Саакадзе сзывает вас на бой с поработителями! Скорей! Скорей! Проход в Хевсурети пробит!»
Матарс отдернул бурку и вновь взмахнул нагайкой. Перед ним встал вчерашний день во всей своей необычайности и величии…
Возле Жинвальского моста теснились стрельцы и казаки, держа под уздцы коней. Только что в братской могиле схоронили павших за святое дело. Напротив русских выстроилась поредевшая картлийская дружина. И между войсками, в середине, гордо реяли три простреленных знамени. Меркушка трижды облобызался с побратимами. Вавило Бурсак, кинув наземь папаху, держал речь:
– Ну вот, казаки-атаманы, любо побились мы за гребнем, защитили единоверцев, а теперь айда в Терки, а там, с благословения войскового атамана, за зипунами, пощупаем Гилян, да и продолжим бой с басурманами. А только ж не все из нас потешатся гульбой, подивятся божьему миру, многим припало в новоселье скочевать в матушку сырую землю. Так що ж, помянем их, хлопцы! И стрельцов и грузинцев помянем – тех, кого уложила спать калена стрела и пуля жаркая.
– Слава им! – ответили казаки.
– Честь! – подхватили стрельцы.
– Память! – заключили картлийцы.
– И то запомните, молодцы: пали наши други на гребне, а напали на них ильбо лихие люди, ильбо косматые дьяволы. А мы-де лишь туров били…
Овчина-Телепень-Оболенский приложил шлем к юмшану, обвел картлийцев голубыми глазами, и отразились в них несокрушимая сипа воли и твердость духа.
– Не раздавила нас сила кизилбашская, – убежденно проговорил он, – и впредь не раздавит! Да здравствует народ иверский на Куре-реке, а стрельцы и казаки – на буйном Тереке!
И трижды прокричали «ура!» стрельцы и казаки. И трижды прокричали «ваша!» дружинники.
Скрывая волнение, теснившее их души, «барсы» поклонились уходящим русским и выразили этим благодарность всей Картлийской земли. Не забыл Матарс, с каким риском был связан приход с Терека казаков и стрельцов, и заверил Овчину-Телепня-Оболенского и Вавилу Бурсака, что ни один из картлийцев отныне и словом не обмолвится об их подвиге в Арагвском ущелье. Ни один русский клинок, ни один шлем, ни одна пищаль не останутся там свидетелями их сражения. И лишь предание о благородном порыве, быть может, отзовется в туманной дали грядущих столетий…
И Матарс не ошибся. Гром Жинвальского моста раздробился в тысячах ущелий, над которыми, венчая вершины, возвышались крепости-монастыри. Там, в тихих кельях с узкими оконцами, смотрящими в благоухающий сад или в клубящуюся бездну, склонившись над грудой фолиантов, седой старец или темнокудрый монах заносили взволнованные рассказы пришедших из гор и долин.
Может, страстное желание видеть помощь России оживляло чернила? Может, жар от ран создавал видение? Но уже не один казачий атаман, не один стрелецкий воевода, а сотни стекались со снежных равнин, дабы преградить врагам путь в солнечные долины…
Неустойчивое время летело то на зеленых крыльях радости, то ка черных крыльях печали…
Огонь испепелил свитки сказаний, бури выветрили дивные фрески. Снова и снова седой туман стелился над вершинами Грузии. Снова врывались враги. Снова битвы! Кровь! Слезы! Поражения! Победы!..
Но не опускали отточенных перьев старцы в своих обветшалых или обновленных кельях. Они торопились записать уцелевшее в памяти, или вновь слышанное и виденное, или дошедшее с времен, давно забытых… И так из года в год, из века в век…
Список злодеяний дополнил свирепый Ага-Магомет-хан. Беспощадные фанатики разгромили страну. Падали замки. Исчезали ценности. Рушились, горели монастыри, под обломками погребая рукописные книги. Фолианты превращались в пепел. Бушующий огонь уничтожал неповторимые летописи. Гибло все, что накопили века…
Но ничто не могло уничтожить благодарную память народа… Из уст в уста передавались сказания о подвигах витязей родины. О витязях-побратимах – одного в ледяном шлеме, другого с солнечным щитом. И чем страстнее было желание встречи южного побратима с северным, тем ярче оживало видение скалистого арагвского уступа, где, смешивая свою благородную кровь, витязи поклялись на клинках в нерушимой верности и дружбе…
Думал ли Георгий Саакадзе и его верная «Дружина барсов», что благодарная память народа вплетет в свой неувядаемый венок песни и сказания о тех, у кого за родину билось сердце?..
Пройдут за веками века…
И так было… Там, на лесистых берегах Иори, где в холодных отблесках месяца выступал дом в виде четырехугольной башни с верхним балконом, в одну из осенних ночей буйный ветер нагрянул с лезгинских гор, будоража чуть тронутую позолотой листву. А за узкими окнами пылали в очаге сухие обрезки виноградных лоз, и мудрая старуха, вращая колесо прялки, тянула, как время, нитку из кудели. Шевеля губами, она вспоминала рассказы прадедов, и вновь оживало дивное преданье глубокой старины о славной битве грузин и русских с кизилбашами в кипучем арагвском ущелье в дни давно, давно минувших бедствий… И зачарованно слушал ее внук, черноглазый мальчик, упрямо вскинув брови и сжав отцовский кинжал. Нет, это не сон! Он был там! Иначе откуда, почему у него шрам на лбу? Почему в зазубринах кинжал? Почему все время перед глазами бьется о валуны красная пена Арагви? Конечно, когда и он состарится, он тоже станет рассказывать молодым о славных днях своей юности…
Тропа извивалась крутыми зигзагами. Уже кондор кружил под кручей, где дымилась бездна. Припав к луке седла, Матарс ощутил на своих плечах небо – всадники выбирались на горный простор. Отсюда легче было рассмотреть не только солнце и звезды, но и землю.
