Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 13
— Я восхищен, что вы, ваше милостивейшее величество, пришли к такому заключению, — сказал герцог Бакингем, — хотя никогда не догадался бы, какой путь вы избрали для этого.
— Надеюсь, — добавил принц Чарлз, — ваше величество, помня о своем высоком достоинстве, не станете часто ходить этой дорогой.
— Последний раз в жизни делаю это, сынок Чарлз, даю тебе мое королевское слово. Говорят же, что кто подслушивает, всегда может услыхать о себе много дурного; по чести, у меня прямо в ушах звенит от желчных насмешек этой старой язвы, сэра Манго. Он назвал меня скупым, Стини; ты можешь подтвердить, что это не так. Но в увечном грешнике просто говорит зависть: ведь у него нет ни нобля, чтобы положить на ладонь, ни пальцев, чтобы зажать его, если бы он и был.
Здесь король, весьма довольный собственным остроумием, позабыл о непочтительности сэра Манго и ограничился лишь тем, что добавил:
— Придется подарить старому ворчуну bos in linguam, [193] чтобы заткнуть ему рот, а то он будет поносить нас от Дана до Вирсавии. А теперь, милорды, немедленно пошлем в Тауэр приказ о помиловании лорда Гленварлоха, и пусть его выпускают на свободу. А так как земли могут уплыть у него из рук, то мы подумаем, как ему помочь. Милорды, желаю вам с аппетитом поужинать, ибо дела задержали нас и время ужина уже наступает. Чарлз и Стини, вы останетесь со мной, пока я не лягу спать. Милорд епископ, прошу вас благословить нашу трапезу. Джорди Гериот, мне надо сказать тебе два слова наедине.
Его величество отвел горожанина в угол, в то время как все члены Совета, кроме тех, кто получил распоряжение остаться, поклонились и вышли.
— Джорди, — сказал король, — мой добрый и верный слуга, — тут Иаков затеребил шнурки и ленты на своем платье, — ты видишь, что по собственному побуждению и по присущему нам чувству справедливости мы даровали то, чего долговязый детина — кажется, его зовут Мониплайз — хотел добиться от нас за большую взятку; мы от нее отказались, ибо мы венценосный король и не привыкли продавать наше правосудие и милость. Как ты думаешь, что из всего этого следует?
— Освобождение лорда Гленварлоха и возвращение ему благосклонности вашего величества, — ответил Гериот.
— Ну да, я это сам знаю, — с досадой проговорил король. — Ты сегодня ужасно непонятлив. Я хочу сказать: что подумает об этом Мониплайз?
— Он подумает, разумеется, что ваше величество — добрейший и милостивейший государь.
— Конечно, мы добры и милостивы, — еще более раздраженно сказал король, — если терпим около себя таких тупиц, которые не понимают намеков, пока им все не разжуешь и не положишь в рот. Найдите того детину Мониплайза, сэр, и расскажите ему, что мы сделали для лорда Гленварлоха, в котором он принимает такое участие, причем сделали по собственному милостивому побуждению, а не из каких либо личных выгод. А потом вверни, Джорди, как будто от себя, что он поступит не очень-то благородно, если будет торопить нас с уплатой несчастных двухсот — трехсот фунтов, за которые нам пришлось заложить наши драгоценности. Право же, многие сочтут тебя добрым подданным, если ты возьмешь на себя уговорить Мониплайза отказаться от этих денег; ведь желание его полностью удовлетворено, а по всему видно, что у него нет настоятельной потребности в деньгах, тогда как мы в них очень нуждаемся.
Джордж Гериот тихонько вздохнул.
«Ах, мой господин, мой дорогой господин, — подумал он, — неужели так назначено судьбой, чтобы каждое благородное и истинно королевское чувство, рождающееся в твоей душе, было запятнано каким-нибудь эгоистическим соображением?»
Король, нимало не обеспокоенный тем, что думает о нем Гериот, взял его за ворот и сказал:
— Ты понял меня, Звонкий Джорди, а теперь убирайся. Ты человек умный, действуй по своему усмотрению, но не забывай, что мы сейчас стеснены в средствах.
Горожанин поклонился и вышел.
— Ну, детки, — сказал король, — чего вы переглядываетесь? О чем вы хотите попросить вашего любезного родителя и куманька?
— О том, — ответил принц, — чтобы ваше величество соблаговолили приказать немедленно заложить тайник в Тауэре. Жалобы заключенного, исторгнутые страданиями, не должны служить свидетельством против него.
— Как? Заложить мое «ухо», сынок? А впрочем, лучше оглохнуть, чем слушать о себе гадости. Пускай его заделывают, не теряя времени: у меня всю спину свело, оттого что я просидел там битый час. А теперь, милые детки, посмотрим, что приготовили нам повара.
Глава XXXIV
К нему гордец идет с поклоном:
Он грозным ведает законом;
Сидит высоко, важен, сух.
Точь-в-точь — в курятнике петух.
И что ж? Клиенты за советы
Несут — не яйца, а монеты.
«Гудибрас»Наши читатели, вероятно, помнят некоего сладкоречивого, прилизанного шотландского стряпчего в клеенчатом плаще, который появлялся в первой половине романа в роли протеже Джорджа Гериота. К нему мы и направляем наши стопы. Но теперь для него настали иные времена. Убогая каморка превратилась в солидную контору, клеенчатый плащ преобразился в костюм из черного бархата, и хотя обладатель их сохранил лицемерное смирение и рабскую угодливость в обращении со знатными клиентами, на прочих он взирал теперь уверенно и с наглостью, порождаемой преуспеванием. Перемены эти совершились не так давно, и тот, с кем они произошли, не совсем еще с ними освоился, однако с каждым днем он все больше привыкал к своему новому положению. К числу примет снизошедшего на него достатка относился стоявший на столе прекрасный хронометр Дэви Рэмзи; в этот день взгляд хозяина частенько обращался к его циферблату, и он то и дело посылал на улицу мальчишку, исполнявшего обязанности писца, сверить хронометр с часами на башне святого Дунстана. Казалось, стряпчий был изрядно взволнован. Он вынул из шкатулки связку пергаментов, внимательно прочитал некоторые из них и затем заговорил про себя:
«Закон не оставляет никакого выхода, никаких лазеек. Если земли Гленварлоха не будут выкуплены прежде, чем пробьет полдень, лорд Дэлгарно получает их задарма. Удивительно, что он решился наконец действовать наперекор могущественному Бакингему и присвоить себе прекрасное поместье, которое он давно сулил своему покровителю. А не может ли Эндрю Скарлиуитер так же ловко провести его самого? Он, правда, был моим благодетелем, но ведь и Бакингем был его благодетелем, а кроме того, он не может быть больше полезен мне, так как сегодня уезжает в Шотландию. Я рад, ибо ненавижу и боюсь его. Ему известно слишком много моих тайн, а мне — слишком много его тайн. Нет, нет, нечего и пытаться, я не вижу никаких способов перехитрить его…» Ну, Уилли, который час?
