Валерий Елманов - Не хочу быть полководцем
– Это ты, что ли, юрод? – неприятно осклабился тот в откровенной насмешке.
– Неважно. Главное, про царский венец скажи, – произнес я. – Да поведай, что мне и без него есть что ему рассказать.
– Все смертушку отсрочить норовишь, – пожал плечами Никита Данилович. – Ладно, скажу.
А мне теперь оставалось только ждать, потому что, если юный Борис забыл про мое предсказание, посчитав его несусветной глупостью, или, наоборот, решит, что юродивый, который говорит про него такие речи, слишком опасен, тогда я обречен наверняка.
Перстень, конечно, закопают вместе со мной, поскольку лазить во время обыска по причинным местам и возле них здешние тюремщики пока еще не научились. Кости со временем сгниют, не говоря уж о теле, но он останется, и, как знать, может, когда-нибудь какому-нибудь трактористу или экскаваторщику во время раскопки очередной ямы под фундамент так дико повезет, что он на него наткнется и…
Раздались шаги, и у меня все внутри похолодело, потому что они были одиночные. Да и шел человек медленно, ступал аккуратно. Юноши так не ходят. Они слетают по лестницам через три ступеньки, во всю свою прыть, вечно куда-то торопясь. Даже если лестница ведет вниз. Даже если в пыточную.
Я еще на что-то надеялся, убеждая себя, что коренастый, уже сейчас плотного телосложения Борис Годунов тоже может идти неторопливо, стараясь соблюдать достоинство царского рынды даже в таких мелочах, но сердце подсказывало мне, что ошибки нет и принадлежат шаги Никите Даниловичу. Спустя несколько секунд предчувствия сбылись. Это действительно был губной староста. Один. Значит, не судьба.
Годунов был без шапки.
– Померла Аксинья Васильевна, – скорбно сообщил он и… потянулся за кнутом.
Я уже не кричал: «Погоди, не спеши!» и прочее. Зачем? Успею еще.
«И вообще, проигрывать надо с достоинством, чтобы даже враги восхищались твоим мужеством и тем, как смело ты смотришь им в глаза в минуты смертных мук», – убеждал я себя.
Можно было бы еще и спеть, желательно что-то патриотическое, но, как назло, на ум не приходило ничего подходящего. Как я ни напрягал память, но, кроме «Орленок, орленок, взлети выше солнца…», больше ни одной песни припомнить мне не удалось.
«Значит, помрем молча и с открытыми глазами, – решил я и вытаращился на Никиту Даниловича. – Как переменчив этот мир – не успеешь оглянуться, как он уже иной», – промелькнуло в голове.
Годунов не торопился, прицеливаясь поточнее…
– В ню же меру мерите, возмерится и вам, – произнес он сурово, словно зачитывая приговор, и…
Хлысь!
Ну что ж, будем считать, сезон открыт. Я прикусил губу и злорадно подумал, что хоть удары и существенно слабее по сравнению с ударами Яремы, а все равно две сотни я не выдержу, так что клещи с кочергой не сгодятся. Хоть так гада надую.
Меж тем Никита Данилович размахнулся опять.
– Бог долго ждет, да больно бьет, – сообщил он мне злорадно и снова…
Хлысь!
Молчу. Пока хватает сил даже для философствования. Например, с чего он взял, что бог долго ждет. В моем случае совсем немного.
– Каков работник, такова ему и плата, – между тем выдал Годунов новую сентенцию. Тоже мне Макаренко отыскался.
Хлысь!
Ой, мамочка, до чего же больно. Видать, по старому угодил да разбередил незажившее. Нет, пожалуй, я и сотни не выдержу. Что и говорить, хлипки потомки по сравнению с предками – уж больно оно непривычно.
Глава 4
Русский Нострадамус
Старался Никита Данилович от души, ничего не скажешь, но не мастер он был, не мастер. До Яремы далеко. Про Кулему вообще молчу. К тому же три удара – это не десять, а четвертого он нанести не успел.
Признаться, заслышав торопливые шаги на лестнице, я подумал, что это возвращается его прыщавый сынишка, который не оставил надежды и теперь хочет еще раз попробовать уболтать батю дать кнут и ему. Видеть малолетнего садиста мне не хотелось, и я закрыл глаза.
– Так что тебе о Вещуне ведомо? – раздался рядом со мной негромкий спокойный голос.
Неужто?! Я открыл глаза. Точно. Это был Борис. Некоторое время он недоуменно смотрел на мою расплывающуюся в блаженной улыбке рожу, после чего, нахмурившись, повторил свой вопрос.
– Все, – твердо сказал я. – И даже больше, чем ты думаешь. Намного больше.
Он задумался.
– И… о венце тоже? – спросил он с легкой заминкой, беспокойно оглянувшись на Никиту Даниловича.
– Я же сказал – все, – заверил я его, добавив для вящей надежности: – Даже о том, сколько лет тебе его носить, и то ведаю. Только повели снять с дыбы, а то мне так говорить несподручно.
Борис беспомощно развел руками:
– То не в моей власти. Ежели токмо губной староста дозволит. – И оглянулся.
Никита Данилович недовольно поморщился:
– Тать это, – мрачно сказал он. – Хитрый тать. Думаешь, он и впрямь что-то ведает? Да ему время надобно до вечера выгадать, чтоб себя от мук избавить, и ничего боле, уж поверь мне, старому. Я его подлую душу насквозь зрю.
– А снять бы все одно надобно, – настойчиво произнес Борис.
– Ты ныне, племяш, хошь у царя и в чести, – продолжал выказывать свое упрямство Никита Данилович, – но вьюнош летами. Он сейчас как начнет всяку небывальщину сказывать, дак тебе голову и закружит. Ты ему поверишь, а он и рад-радехонек. К тому ж тайное он ведает, и выпускать его отсель никак нельзя.
– А зачем выпускать? – удивился Борис. – Я о том и не говорил. Посижу послушаю, а дальше твоя воля – что хотишь, то и твори.
– Ладно, – кивнул Никита Данилович. – Быть посему. – И с видимой неохотой двинулся ко мне, извлекая из сапога нож.
Время на развязывание веревки, держащей меня в неразлучном единстве с дыбой, он тратить не стал – полоснул по ней со всей злости, так что вскользь даже чиркнул по моему запястью, и я кулем свалился на земляной пол. Помочь подняться у него тоже в мыслях не было – стоял и разглядывал, как я, кряхтя и сопя, встаю с колен. Да и веревочные узлы на моих руках он оставил в целости. Ну и пускай. С дыбы сняли – уже радость. Прощай, мечта мазохиста! Или… до свидания? Нет уж, хорошего понемногу, постараюсь больше с тобой не встречаться.
Плюхнувшись на лавку, я угрюмо заявил:
– При нем, – указал на Никиту Даниловича, – говорить мне с тобой нельзя.
– Во, видал! – даже обрадовался тот. – Дай воды студеной, а потом – где ж медок хмельной?
– Никита Данилыч – мой двухродный стрый, а я от своих родичей ничего таить не намерен, – заявил Борис.
– Есть тайны, которые и жене с сыном доверить нельзя, а не то что родичам, – буркнул я. – У тебя-то пока ни того, ни другого, но это я к примеру.
– Думаешь, молодой, стало быть, не женат, – усмехнулся Борис. – Ан промахнулся ты.
