Явлат Ильясов - Месть Анахиты
— Мы как будто в Грецию попали, — удивленно сказал легат Октавий, когда войско, наведя мост, спокойно переправилось через Евфрат на парфянскую сторону и навстречу ему вышли послы от здешних городов: солидные люди в конических войлочных, а то и барашковых шапочках, но в греческих хитонах и сандалиях. И говорили они все на певуче-трескучем греческом языке.
— И я недоумеваю, — пожал плечами военный трибун Петроний. — Где же парфяне?
— Куда ни плюнь на земле, угодишь в еврея или грека, — скривил презрительно губы квестор — казначей и советник Гай Кассий.
Красс обратил вопрошающий взгляд к Эксатру.
— Тут до самой Согдианы их поселения, — пояснил всезнающий, Эксатр. — Со времен Александра. Деревня говорит на местных наречиях. Язык городов повсюду греческий. Так что, — сказал он не без ехидства, — не только славный Рим испытывает на себе их благотворное влияние. А парфян ты еще увидишь, Петроний.
— Скоро здесь всюду будет звучать латинская речь, — произнес многозначительно Красс.
— Посмотрим. — «Будь ты проклят, умник, со своей ядовитой усмешкой!» — мысленно выругался Эксатр. — Мы на Востоке никогда не говорим самоуверенно: я сделаю то, я сделаю это. Обязательно добавляем: если дозволят боги…
Чтобы отвести беду, города и селения вдоль военно-торговых дорог Северного Двуречья поднесли Крассу в чашах на золотых подносах землю и воду. Они жили особняком, хорошо налаженной, устойчивой жизнью. Все равно, кому подать платить — царю парфянскому или Риму. Римляне даже лучше. Все же свои. Народ из Европы.
Сквозь алебастровую решетку дует ровный ветер, он шелестит на столе тончайшим папирусным свитком. Старый правитель — стратег Аполлоний придержал бурую ленту смуглой рукой и вновь, уже который раз, чтобы глубже осмыслить, перечитал стихи из «Трудов и дней». Страшные, надо сказать, стихи:
Землю теперь населяют
железные люди. Не будет
Им передышки ни ночью, ни днем
от труда, и от горя,
И от несчастий. Заботы тяжелые
боги дадут им…
Гесиод писал это семь столетий назад. Что же сбылось из мрачных его предсказаний?
Зевс поколенье людей
говорящих погубит, и это
После того, как на свет
они станут рождаться седыми.
Дети — с отцами, с детьми — их отцы
сговориться не смогут.
Чуждыми станут приятель приятелю,
гостю — хозяин.
Больше не будет меж братьев
любви, как бывало когда-то;
Старых родителей скоро
совсем почитать перестанут,
Будут их яро и зло
поносить нечестивые дети
Тяжкою бранью, не зная
возмездья богов: не захочет
Больше никто доставлять
пропитанье родителям старым…
Стратег вздохнул, покачал кудлатой седой головой.
И не возбудит ни в ком
уваженья и клятвохранитель
Ни справедливый, ни добрый.
Скорее наглецу и злодею
Станет почет воздаваться.
Где сила, там будет и право.
Стыд пропадет.
Человеку хорошему люди худые
Грязными станут вредить
показаньями, ложно кляняся.
Следом за каждым из смертных
пойдет неотвязно
Зависть злорадная и злоязычная,
с ликом ужасным,
Скорбно с широкодорожной земли
на Олимп многоглавый,
Крепко плащом белоснежным
закутав прекрасное тело.
К вечным богам вознесутся тогда,
отлетевши от смертных,
Совесть и Стыд. Лишь одни
жесточайшие, тяжкие беды
Людям останутся в жизни.
От зла избавленья не будет…
Стратег с досадой свернул бурый свиток с поперечными узкими столбцами четких черных письмен, сунул в кожаный футляр.
Как бы желая удостовериться, что мир еще не погиб, Аполлоний сдержанно встал, неторопливо отступил к стене с теплой, в красных и желтых тонах, тонкой росписью, окинул встревоженным взглядом обширную террасу.
Солнце сейчас в зените, его лучи не достают сюда. На террасе — ровный, спокойный свет. И ровным спокойным блеском, без ярких бликов и слепящих отражений, отливают лакированный легкий столик, стул с изогнутой спинкой, бронзовый стройный треножник под глиняной чашей светильника, черный высокий кувшин с красными изображениями танцующих пастушек.
Все свое. Родное, эллинское. Радостное и светлое. Лишь тростниковая циновка на полу да белая решетка вдоль террасы — изделия местные. Ровный спокойный свет проник стратегу в глаза — и успокоил их.
Он подошел к узорной решетке. Изнутри она кажется голубой. Воздух легко течет сквозь нее — и через открытые двери внутренних помещений продувает весь дом. И в нем прохладно даже в нынешний — на улице нестерпимый, месопотамский — зной.
Все на месте. По ту сторону прямоугольной агоры — рыночной площади — на пологом холме, между ослепительно белыми колоннами храма Артемиды, четырьмя четкими прямоугольниками темнеют сине-черные тени, как четыре окна в спящем доме.
Спит внутри храма, в паосе, медная Артемида. Спит город. Даже у водоразборного портика, где обычно судачат, встретившись, женщины, сейчас нет никого. Лишь перед домом Аполлония, спиной к нему, стоит, как всегда с копьем на страже, каменный Зенодот, высокий и белый.
Эгейское море! Эгейское… Как ты далеко…
270 лет назад, частью морем, на судах Неарха, частью сушей, по каменистой раскаленной пустыне, оставляя за собой кровавый след, над которым тучей метались стервятники, огромной расхлестанной толпой злых, измученных, одичавших людей вернулось из восточного похода в Месопотамию греко-македонское войско.
Александр сказал: «Забудьте о своих лачугах на старой родине! Отныне ваш город — весь мир, акрополь — военный лагерь, родные — все достойные люди на свете, чужестранцы — все люди дурные».
И устроил в Сузах небывалый свадебный праздник, женив 10 000 македонских воинов на местных девушках.
Он щедро одарил новобрачных.