Эдвард Бульвер-Литтон - Завоевание Англии
— Как? Ты не знаешь его? — живо воскликнул Рольф. — Да это ведь знаменитый соперник Годвина… Это великий датский герой, настоящий сын Одина — Сивард, граф Нортумбрийский.
— О, вот это кто! — воскликнул герцог. — Я слышал о нем немало лестного и чрезвычайно сожалел бы, если б пришлось оставить веселую Англию, не насладившись беседой с ним.
С этими словами герцог снял берет и, приблизившись к герою, приветствовал его самыми изысканными комплиментами, каким он уже успел научиться при французском дворе.
Суровый граф холодно выслушал Вильгельма до конца и ответил на датском языке:
— Не взыщи, герцог, если мой старый язык не привык выражаться так изящно, как твой. Если я не ошибаюсь, то мы оба происходим из скандинавской земли, и поэтому ты, конечно, не станешь гневаться на меня, если я буду говорить с тобой на наречии викингов. Дуб не пересаживается в другую почву, и старик не отрекается от своей родины.
Герцог, с трудом понявший речь графа, прикусил губу, но все-таки ответил по возможности вежливо:
— Молодые люди во всех народах с удовольствием поучаются мудрости у знаменитых старцев. Мне очень совестно, что я не могу говорить с тобой языком наших предков, но я утешаюсь мыслью, что ангелы на небесах понимают норманнского христианина, и я прошу их мирно покончить твое славное поприще.
— Не молись за Сиварда, сына Беорна! — торопливо воскликнул старик. — Я желаю умереть не смертью коровы, а смертью воина, в крепком панцире и шлеме, с мечом в руках. Так я и умру, если король Эдуард исполнит мою просьбу и примет мой совет.
— Скажи мне свое желание… Я имею влияние на короля.
— О, да не допустит Один, чтобы иностранный принц имел влияние на английского короля и таны нуждались бы в заступничестве кого бы то ни было! — угрюмо возразил старик. — Если Эдуард действительно святой, то совесть подскажет ему, что меня нечего удерживать от борьбы с порождением ада.
Герцог вопросительно взглянул на Рольфа, который поспешил дать ему желаемое объяснение.
— Сивард просит дядю заступиться за Малкольма Кимрского против тирана Макбета, — сказал он. — Не наделай изменник Годвин таких неприятностей королю, то он уже давным-давно послал бы свои войска в Шотландию.
— Молодой человек, ты напрасно называешь изменниками тех, кто, несмотря на все свои пороки и преступления, возвели одного из твоих родственников на престол Канута, — заметил Сивард.
— Ш-ш-ш, Рольф! — остановил герцог юношу, замечая, что вспыльчивый граф Гирфордский готовится дать старику чересчур резкий ответ. — Мне, однако, казалось, — продолжал он, снова обратившись к датчанину, — что Сивард — заклятый враг Годвина.
— Да, я был его врагом, пока он был могуч, но сделался его другом с тех пор, как ему причинили вопиющую несправедливость, — ответил Сивард. — Когда мы с Годвином будем лежать в сырой земле, то останется только один человек, который сумел бы защитить Англию от всякой опасности… Этот человек — Гарольд, ныне опальный.
Несмотря на самообладание герцога, он сильно изменился в лице и ушел, едва кивнув головой.
— Ох уж этот мне Гарольд! — бормотал он про себя. — Все храбрецы толкуют о нем как о каком-то чуде; даже мои рыцари преклоняются перед ним… Мало того: самые враги его относятся к нему с уважением… Он владычествует над Англией, даже находясь в изгнании!
Раздумывая над услышанным, герцог угрюмо прошел мимо присутствующих и, отстранив придворного, который хотел доложить о нем, вошел в кабинет короля.
Эдуард был один, но громко разговаривал сам с собой, размахивал руками и, вообще, так не походил на себя в эту минуту, что Вильгельм с ужасом отступил перед ним. Герцог слышал стороною, будто король часто в последнее время мучался какими-то видениями: казалось, что и теперь ему представляется нечто ужасное. Окинув герцога полоумным взглядом, король закричал страшным голосом:
— О Господи! Санглак… Санглак!.. Озеро наполнилось кровью… Волны поднимаются все выше и выше! Они все краснеют и краснеют!.. О Фрейя!.. Где ковчег, где Арарат?..
Эдуард судорожно стиснул руку герцога и продолжал:
— Нет, там грудами навалены мертвые тела… много, много их там!.. А тут конь Апокалипсиса топчет в крови мертвецов!
Сильно перепуганный, Вильгельм поднял короля и положил его на парадную постель.
Через несколько минут Эдуард стал приходить в себя и, очнувшись, как казалось, ничего не помнил из происходившего с ним.
— Благодарю, Вильгельм, — сказал он. — Ты разбудил меня от несвоевременного сна… Как ты чувствуешь себя?
— Позволь мне лучше спросить о твоем здоровье, дорогой брат! Ты, кажется, видел дурной сон?
— О нет! Я спал так крепко, что не мог видеть ничего во сне… Но что это значит? Ты одет по-дорожному?
— Разве Одо не сообщал тебе, какого рода новости побуждают меня к отъезду?
— Да, да… я начинаю припоминать, что он говорил мне об этом, — ответил король, проводя по лбу бледной рукой. — Ах, бедный брат мой, тяжело носить корону! Отчего бы нам не удалиться в какой-нибудь храм и отложить все земные попечения, пока еще не поздно?
— Нет, Эдуард, это будет лишнее, — возразил герцог, с улыбкой качая головой. — Я пришел к убеждению, что жестоко ошибаются те, кто воображает, будто под одеждой отшельника сердце бьется спокойнее, чем под панцирем воина или под царской мантией… Ну, теперь благослови меня в путь!
Герцог опустился на колени перед королем, который, благословив его, встал и ударил в ладоши. По этому знаку из молельни, находившейся рядом, явился монах.
— Отец, приготовил ли Гюголайн, мой казначей, все, что я велел? — спросил король.
— О да! Сокровищница, гардеробная, сундуки, конюшни и сокольничья почти совсем опустошены, — ответил монах, кидая весьма недружелюбный взгляд на герцога Норманнского, в черных глазах которого вспыхнуло пламя алчности.
— Я не хочу, чтобы ты и твои спутники ушли от меня с пустыми руками, — с важностью обратился Эдуард к герцогу. — Твой отец приютил меня у себя, когда я был изгнанником, и я не забыл этой услуги… Мы, может быть, больше не увидимся. Я становлюсь уже дряхл. Бог знает, кто после меня сядет на усеянный терниями английский престол!
Вильгельму очень хотелось напомнить королю высказанный последним еще прежде слабый намек на то, что именно герцог Норманнский наследует этот «усеянный терниями» трон, но присутствие монаха, а также неспокойный взгляд Эдуарда удержали его от этого намерения.
— Дай Бог, чтобы между нами и нашими подданными царствовала вечная любовь! — добавил король.
