Роберт Льюис Стивенсон - Клад под развалинами Франшарского монастыря
Но мальчик уже не обращал на него внимания; в нем проснулся другой интерес, интерес любопытного мальчугана, и едва он избавился от докторских объятий, как побежал к двум глыбам скал, вскочил в нишу, образовавшуюся между ними, и, запустив свою руку в трещину или щель в глубине ниши, стал доставать оттуда один за другим облепленные комьями земли и глины различные предметы: чаши, сосуды, светильники и кадильницы, — словом, все скрытое здесь отшельниками Франшарского монастыря. Последним он достал драгоценный ларец, тщательно запертый и весьма тяжелый.
— Вот так штука! — воскликнул мальчуган.
Но когда он оглянулся на доктора, который последовал за ним и стоя за его спиной молча следил за ним, слова замерли у мальчика на устах. Опять лицо доктора было бледно, землисто-серо, губы его подергивались и дрожали; им овладела какая-то чисто животная алчность.
— Это ребячество! — проговорил доктор почти строго. — Мы теряем драгоценное время. Скорее беги в гостиницу, возьми одноколку и пригони ее вон к тому валу или насыпи. Беги как можешь скорее и помни: ни гу-гу, ни слова, ни звука, слышишь? Я останусь здесь сторожить.
Жан-Мари исполнил все, как ему было приказано, но не без удивления и некоторого недоумения. Он пригнал одноколку к указанному месту, и затем оба они вместе переносили все найденные ими драгоценности от того места, где они были найдены, в ящик под кучерским сиденьем. Когда все было убрано и уложено в ящик, доктор сразу повеселел, словно гора свалилась у него с плеч.
— Приношу дань признательности доброму гению этой лощины, вместо жертвенного костра, жертвенного тельца и жбана вина. Кстати, я весьма расположен сейчас к последнего рода жертвоприношению, то есть к возлиянию, и почему бы нам не устроить возлияние в честь этого неизвестного доброго гения? Мы сейчас во Франшаре, и здесь можно получить английский светлый эль, ну, не классический, конечно, но прекрасный. Мы с тобой выпьем эля, мальчуган!
— Но я полагал, что этот напиток вреден, что пить его очень нездорово и, кроме того, он дорог! — сказал Жан-Мари.
— Та-та-та! — весело воскликнул доктор. — Едем в гостиницу.
И с этими словами он легко и проворно вскочил в свою одноколку, покачивая головой, совершенно повеселевший и помолодевший. Повернули лошадь, и через несколько секунд они уже подъехали к изгороди, которой был обнесен прилегавший к гостинице сад.
— Привяжи лошадь здесь, — сказал доктор, — здесь, поближе к столику, чтобы мы могли не спускать глаз с наших вещей.
Привязав лошадь, они вошли в сад и сели за столик. Доктор вошел, громко распевая то на невероятно высоких нотах, то извлекая глухие раскаты откуда-то из глубины своей гортани; затем он громко постучал пальцами по столу и потребовал эля. Он шутил и острил со слугой, и когда наконец на столе появилась желанная бутылка несравненно более насыщенная газом и потому пенившаяся гораздо сильнее, чем самое упоительное шампанское, он наполнил высокий стаканчик пеной и пододвинул его через весь стол к Жану-Мари.
— Пей, — сказал он, — пей все до дна!
— Я бы предпочел не пить, — робко возразил мальчик, помня преподанные ему наставления.
— Что? — прогремел громовым голосом доктор Депрэ.
— Я боюсь эля, у меня желудок… — сказал Жан-Мари, но доктор не дал ему докончить.
— Хочешь — пей, не хочешь — не пей! — почти свирепо накинулся на него доктор. — Только заметь себе раз навсегда, что ничего не может быть противнее педанта!
Это было нечто совсем новое для Жана-Мари, и он сидел над своим стаканом эля, не притрагиваясь к нему, погруженный в свои размышления, тогда как доктор то и дело опоражнивал и снова наполнял свой стакан. Сначала хмурясь, с недовольным видом, но постепенно поддаваясь влиянию солнца, игристого хмельного напитка и своему природному предрасположению чувствовать себя счастливым и довольным, доктор скоро повеселел.
— В кои веки раз, при случае, — сказал он наконец полунаставительно, делая этим своего рода уступку мальчику, — в кои веки раз, да еще при таких исключительных обстоятельствах!.. Этот эль настоящий нектар, напиток богов!.. Привычка тянуть постоянно эль — действительно унизительна и позорна. Вино, чистый виноградный сок — это настоящий напиток каждого француза, как я уже не раз имел случай доказывать тебе, и я, конечно, нисколько не осуждаю тебя за то, что ты отказываешься от этого заморского возбуждающего средства. Тебе могут подать вина и сладких пирожков или пирожных. Что, в бутылке уже пусто? Ну что же, мы не побрезгуем и твоим стаканом! Нечего делать, надо над ним сжалиться!
Когда все пиво было выпито, доктор принялся ворчать и раздражаться на Жана-Мари, пока тот доедал свои сладкие пирожки.
— Я сгораю от нетерпения скорее убраться отсюда, — сказал он, поглядывая на свои часы. — Боже правый, как ты долго ешь! Ты жуешь так медленно, точно беззубый старец!
А между тем сам он строжайше предписывал всегда жевать как можно медленнее, потому что в этом весь секрет долголетней жизни и здорового, исправного желудка.
Наконец его мучения окончились; оба они сели на свои места, в одноколку. Доктор Депрэ, удобно развалясь на заднем сиденье, объявил о своем решении ехать отсюда в Фонтенбло.
— В Фонтенбло? — переспросил Жан-Мари, не веря своим ушам.
— Я никогда не трачу даром слов! — грозно оборвал его доктор. — Раз я сказал, то этого должно быть довольно! Ну, пошел!
Доктору казалось, что он едет по райским долинам; все его восхищало и пленило, и все сливалось в каком-то блаженном самочувствии: и чудный свежий воздух, и яркое солнце, и зеленая ласкающая глаз листва на деревьях, и даже само движение одноколки, все это как будто дополняло его золотые мечты. Откинув назад голову и прищурив глаза, он сладко мечтал; перед ним проносились самые радужные видения; в его мозгу эль и радость творили чудеса; все, казалось, плясало и радовалось в его душе. Наконец он заговорил:
— Я хочу телеграфировать Казимиру, — сказал он. — Добрейшей души человек, но самого низкого порядка в отношении умственного развития, — ни на грош творческих способностей, ни капли поэзии; а вместе с тем он стоит любого ученого. Он сумел составить себе большое состояние и всецело обязан им самому себе и своим стараниям. Он самый подходящий человек для того, чтобы помочь нам реализовать, то есть обратить в деньги, наши драгоценности; он же найдет для нас подходящий дом в Париже и позаботится обо всем необходимом. Чудеснейший человек, и к тому же еще один из моих старейших товарищей! По его совету, могу я добавить, я поместил свой маленький капитал в турецкие акции, и теперь, когда мы приобщим к ним эту нашу добычу из развалин средневекового монастыря, то вместе с той долей, какую мы уже имеем в фондах мусульманского государства, мы с тобой, милый мальчуган, будем прямо-таки утопать в деньгах, да! Положительно утопать! Чудесные леса! — воскликнул он. — Прощаюсь с вами! Но хотя меня и призывают иные картины, я никогда не забуду вас! Память о вас запечатлелась в моем сердце! Ты видишь, Жан-Мари, что под влиянием свалившегося на меня благополучия я начал слагать дифирамбы! Таков естественный импульс души, таково было душевное состояние первобытного человека. А я — я не стану отрицать несомненного факта из ложной скромности: да, я сохранил юность души своей во всей ее девственной неприкосновенности; другой человек, который бы прожил все эти годы этой сонной, деревенской жизнью, без сомнения, заплесневел бы, размяк и стал бы однообразным, односторонним человеком, а я, я могу считать себя счастливым тем, что судьба наделила меня такой, натурой, которая помогла мне сохранить в себе всю гибкость, весь подъем, всю энергию человека, живущего полной жизнью. Новые богатства и новая сфера деятельности! Новый круг обязанностей застает меня полным сил и бодрости, полным энергии и жажды деятельности и только еще более созревшим, благодаря вновь приобретенным знаниям. И эта предстоящая перемена, Жан-Мари, вероятно, поразила тебя во мне. Ну, скажи мне теперь, разве это не показалось тебе чем-то вроде непоследовательности с моей стороны, чем-то вроде непостоянства? Ведь да? Признайся, напрасно ты стал скрывать, ведь это тебя огорчило?
