Владимир Малик - Чёрный всадник
Но как-то нужно назвать!
Спыхальский тихонько посмеивался и подталкивал Гурко в бок — попался, мол!
А Покотило, чтобы окончательно развеять плохое впечатление о себе, с вкрадчивой улыбкой воскликнул:
— Ну, вот видите? Как же его принимать? Он ничего такого не сделал даже для того, чтоб прозвище ему придумать!
— А и вправду, леший его забери! — показал свой единственный зуб Шевчик. — Он ничем ещё перед нами не отличился. Ничего не отчебучил!
Гурко на мгновение задумался, посерьёзнел и, хитро подмигнув деду, усмехнулся весело:
— Ну, за этим дело не станет! Если вам так уж хочется, чтоб я отчебучил что-нибудь, могу и отчебучить! Хотя и вышел давно из этого возраста! На выдумки я всегда был мастак!.. Только, чур, не обижаться! Сами напросились!
И он начал протискиваться к двери.
По мере его продвижения в курене стихал шум. Всех томило любопытство: что удумал новичок? Какой фортель выкинет? Чем развеселит их?.. Может, и вправду он необычайный выдумщик, шутник и острослов? Таких они любили, потому что и сами были не против пошутить, подтрунить над кем-нибудь, до слез насмеяться.
Проходя мимо печки, в которой полыхало малиновое пламя, Гурко остановился. Видно, в голову ему пришла новая, неожиданная мысль. Его выразительные серые глаза заискрились смехом. Хмыкнув в усы, он вдруг нагнулся, выхватил из огня горящую хворостину и быстро выбежал в сени.
Запорожцы проводили его недоуменными взглядами.
— Гм, что же он надумал, разумник? — нарушил всеобщую тишину Покотило.
— А и вправду, интересно — что? — выскочил вперёд дед Шевчик, вытянув из потёртого воротника свитки сморщенную, как у индюка, шею. — Не чертей ли поджаривать?
Тогда куренной Могила приказал одному молодику:
— Пойди-ка погляди!
Тот помялся — очень не хотелось выходить на холод, — набросил на плечи кожушок и медленно направился к сеням. Минуту спустя влетел назад возбуждённый, перепуганный. От порога выпалил:
— Горим, братчики!
— Как? Где? — переполошились запорожцы.
— Говори толком, вражий сын! — гаркнул Стягайло, вскакивая.
— Курень горит! Подпалил этот проклятый палий[19]!
Запорожцы опрометью бросились к двери, толкая и давя друг друга, выскакивали во двор и от неожиданности замирали: камышовая крыша куреня пылала в двух местах, как стог сухого сена. А с подветренной стороны стоял Гурко и подносил горящую хворостину под стреху.
— Ты что ж это делаешь, треклятый?! — налетел на него Стягайло. — Да за это тебя надо у столба до смерти засечь, разбойник! Надо же придумать такое — поджечь курень!
Огонь разгорался. В сечевой церкви ударили на сполох в колокол. Изо всех куреней высыпали запорожцы и, увидев пожар, мчались кто в чем был к переяславцам.
— Воду, воду давайте! Засыпай снегом! — неслись крики.
— Срывайте камыш!
— Выносите из куреня оружие, чтоб не погорело!
На шум сбежалась вся Сечь. Появились деревянные ведра. Запорожцы стали цепочкой и начали подавать воду. Несколько человек длинными баграми срывали с крыши снопы камыша, отбрасывали в сторону и там затаптывали в снег. Все куренное добро — ружья, сабли, пистолеты, посуду, одежду — вынесли и свалили подальше общей грудой.
Вскоре пожар погасили. С обгоревшей крыши, чернеющей безобразными рёбрами стропил и слёг, поднимался сизый дым, смешанный со смердящим паром. Сам курень не пострадал, он был обмазан толстым слоем глины и загореться не мог. Казаки постепенно успокаивались.
Но вдруг зарокотал громкий голос Стягайло:
— Довбиши[20], бейте в литавры! На раду! Все на раду!
Тревожно загудели литавры. Запорожцы дружно повалили на сечевой майдан, посреди которого высился гладко отёсанный дубовый столб, выстраивались по куреням в круг. Вполголоса допытывались друг у друга: что случилось? По какой причине собирается рада?
Никто ничего толком не мог объяснить.
Понятно стало лишь тогда, когда молодики вывели под стражей Гурко, а Стягайло закричал:
— К столбу его ведите! К столбу! Накажем киями[21] проклятущего палия!
На майдане нарастал гул. Казаки из других куреней, не зная, что произошло у переяславцев, поддержали кошевого и тоже закричали:
— Казнить его! Казнить!
— Он спалил бы всю Сечь!
— За такое нужно хорошенько погладить по спине!
Кто-то принёс из оружейной охапку увесистых палок. Выкатили бочку горилки и вынесли деревянный ковш. Молодики быстро привязали Гурко к столбу. Все было готово к экзекуции, которая на Сечи называлась «столбовой смертью».
Поражённые переяславцы некоторое время молчали. Вот как все обернулось! Шутка привела к смертоубийству! Приём в товарищество превратился в кровавую расправу. Разве это справедливо?
Поначалу послышался глухой ропот. Запорожцы начали перешёптываться. Потом раздались крики. Недовольные стали группироваться вокруг Воинова и Слыхальского, а также Метелицы, который не скрывал своих чувств и мыслей, вдоль и поперёк понося Стягайло.
— Надо спасать батьку Семена! — кричал Роман. — А то, как я вижу, кое-кто шуток не понимает!
— Или не желает понимать, чёртов сын! — гудел Метелица, не сводя свирепого взгляда с наказного кошевого. — Проклятый дука! Кровопивец!.. Такой дорвётся до булавы — так все мы останемся без головы!
А тем временем Стягайло действовал быстро и решительно. Не вдаваясь в долгие разговоры и объяснения, он подошёл первым к столбу, зачерпнул из бочки ковш горилки — выпил и, вытерев ладонью усы, сказал:
— Братчики, казним палия, который хотел спалить нашу мать Сечь! Который хотел довершить то, чего не удалось сделать янычарам! Видать, этого человека подослал Юрась Хмельниченко… Так не будет ему пощады!
Он схватил палку и со всего размаха ударил Гурко по спине.
За ним вышел Покотило. Перекрестился. Зачерпнул ковш горилки…
Выпить он не успел. С криками возмущения и руганью к нему ринулась группа запорожцев. Впереди мчался быстроногий Секач. Он толкнул Покотило так, что тот пропахал носом снег. Метелица, держа в руке саблю, заслонил собою Гурко, крикнул во всю силу могучих лёгких:
— Братчики! Не троньте! Кто поднимет руку на этого человека, тот совершит мерзкое дело! Несправедливое дело! А впридачу отведает моей сабли!..
Роман и Спыхальский тоже выдернули сабли и стали рядом с Метелицей. К ним присоединилось ещё несколько переяславцев. Даже наказной атаман Могила, нагнув по-бычьи крутую шею и сверкая исподлобья чёрными глазами, подошёл к столбу и положил руку на пистолет, торчавший за поясом. Над майданом воцарилась грозная тишина, предвещавшая бурю.
