Анна Антоновская - Ходи невредимым!
– Во имя аллаха всеблагого и милосердного! – послышался возглас минбаши.
На высокой лестнице показался сарбаз, развернувший иранское знамя.
– Велик шах Аббас! – завопили сарбазы, пробивая дорогу знамени. – Алла! Алла!
Прижавшись к стене башни, Матарс сделал резкий выпад, и картлийская шашка полоснула по горлу с ожесточением рубящегося знаменосца. Раскинув руки, он рухнул вниз, в дым. Двое новых сарбазов с проклятиями насели на Матарса, а над ним уже развевался оранжевый алтабас с ощерившимся львом. С глаза Матарса слетела повязка… не потому ли внезапно увидел он сон наяву?
Еще молниеносный выпад шашки, со звоном скатывается по камням ятаган, – а видение не исчезает, оно принимает отчетливые очертания. Еще бросок шашки вправо и внезапный боковой удар – падает в кровавую лужу исфаханский ханжал. Матарс, натянув на глаз повязку, напряженно вглядывается. Мираж?.. Нет! Черное пятно – грузинская бурка. Из рук Нодара вышибают клинок, он кулаками дубасит по лицу, которому придают свирепость дико торчащие красные усы. Бурка сползает, всадник вдали машет папахой. Как зерно, молотят шлем Пануша кривые сабли, он откидывает анчхабери – видно, хочет еще раз увидеть скалы и пропоротое ими небо. Еще взмах шашки – и косой удар вниз перерубает кизилбашское копье. Багровый туман застилает глаза Матарса, он снова заносит шашку, и из груди его вырывается крик:
– Помощь!.. Омар!
Из-за гряды камней неожиданно появляются незнакомые конники.
– О Мохаммет, о Аали! – испускает крик минбаши.
Передовые бьют в турецкие барабаны, развеваются бунчуки. Но это не турки, над ними реет знамя цвета снега, а на знамени грозно вскинул меч архангел Михаил. Передовой конник в бурке на всем скаку поворачивает коня вправо, и за ним устремляется черно-ало-синяя лава.
Кизилбашская конница, сосредоточенная у стены «Седды Искендер», тоже замечает появление нового врага. Замешательство в рядах кизилбашей мгновенно сменяется неистовым ревом. Выхватив из ножен сабли и свирепо потрясая ими, кизилбаши всей массой устремляются на конников архангела Михаила.
Скачут кизилбаши, а лава вдруг круто поворачивает влево, ощетинивается копьями и колет ими пролетающих мимо кизилбашей, выбивая их из седел.
Обостренным до предела зрением Матарс сразу охватил внезапно возникшую картину конного боя. В переплеске персидских сабель одноглазый ностевец с такой нарастающей силой кинулся на сарбазов, что двое из них, как подбитые ястребы, сорвались с выступа, а третий простился с правой рукой, так и не выпустившей иранского клинка.
– Рус идет!.. Рус идет!..
В лязге стали стихийно взлетели крики: «Рус идет!» Кто первый опознал единоверцев, самой судьбой приведенных к Жинвали? Никто не мог припомнить, но, очевидно, это был сам Матарс. И уже Пануш, Нодар, дружинники, не прекращая рубки, наперебой кричали: «Рус идет! Рус идет!»
Вслед за казаками появились цепи спешившихся стрельцов и открыли дружный пищальный огонь. Поднялась суматоха. Сарбазы ринулись вниз. Дружинники слали им вслед прощальный камень. Крик, смешанный говор, проклятия, смех. И в то время как казаки сковали конный запас минбаши, стрельцы бегом, распустив по ветру золотое знамя с черным черкесом, приближались к развалинам крепостцы. Ошеломленные сарбазы, не достигшие верха стены, спешили по лестницам обратно вниз, другие, отбиваясь, пятились по стене к лестницам. Панический возглас: «Рус идет! Рус идет!», как раскаленный шар, перебрасывался от одного сарбаза к другому. Скатившись к подножию крепостцы, сарбазы проворно откинули лестницы от стен, не давая возможности картлийцам спуститься им на плечи. Пока Матарс, Пануш и Нодар, переложивший шашку из кровоточащей правой руки в левую, а за ними дружинники сбегали по внутренним каменным ступенькам, минбаши, понеся страшный урон, отступил с сарбазами к «Седды Искендер».
Меркушка с горящими глазами, судорожно сжимая обновленную пищаль, и Овчина-Телепень-Оболенский, отбросив кольчужную сетку, прикрывающую голову, перепрыгивая через мертвых кизилбашей, конусообразные барабаны, ворохи хвороста, изогнутые доспехи, взбегали вверх по отрогу.
Омар, раньше других добравшиися до Матарса, коротко рассказал ему о хитроумии терского воеводы, о стрельцах и казаках, пришедших в черкесской одежде, но с огненным русийским боем на помощь картлийскому воинству. Омар еще говорил о чем-то, горячо и убежденно, и Матарс, так неожиданно вырвавшийся из персидского капкана, переводил быстрый взгляд с громоздящихся развалин крепостцы на приближающихся русских, огнем и мечом разорвавших кольцо мусульман.
Как брат после долгой разлуки обнимает брата, так сжимал в своих объятиях Пануш запыхавшегося Меркушку. Он знал все, что знал Дато. Несколько поодаль Овчина-Телепень-Оболенский, разорвав зубами ширинку, перевязывал Нодару окровавленную руку. Стрельцы перемешались с дружинниками и наперебой засыпали друг друга вопросами, не понимая и силясь понять смысл слов хотя бы по красноречивым жестам, дополняющим эти слова. Омар, перебегая от группы к группе, наспех переводил сказанное. Белокурый Офонка Ермаков, расплываясь в добродушной улыбке, наседал на Роина Чорбадзе и, тыча себя в грудь пальцем, беспрестанно повторял: «Москва! Москва!» Черноголовый Гамрекел Алавидзе, сняв с шеи амулет против дурного глаза, прилаживал его к рукаву Богдашки Рыболова. Сотник Шалин, изо всех сил ударяя Матарса по плечу, восторженно указывал на разбитую, но не побежденную крепостцу и потрясал кулаком в сторону персов.
Оживленный разговор ширился. Показались казаки – лихие, в червоных кунтушах, в кафтанах, разорванных вдоль и поперек, в богатых узорчатых и парчовых кушаках, оттенявших нарочитую бедность остального наряда, в красных сапогах, широченных шароварах и в высоких шапках из черных смушек с красными тульями, с пистолетами, торчащими из-за кушаков. Приветственно потрясали они длинными пиками и турецкими ятаганами, вызвав восхищение картлийцев, разразившихся громоподобным «ваша-а! ваша-а-а!» и ударами щитов о щиты.
Омар не успевал переводить. Вавило Бурсак изумленно разглядывал овеянного жаром битвы Матарса, свирепый вид которого усиливала черная повязка через глаз. "И впрямь «барс»! – решил атаман, выслушав Омара. И, смотря в упор на Матарса, выкрикнул:
– Ты, грузинец, чую, по-нашему басурман не любишь, да мы с тобой их выкосим так, що они вовек не забудут.
– Не забудут, атаман, вовек, – согласились стоявшие позади Бурсака терцы Петр Среда и Каланча Фрол, – потому что они, бисовы дети, пулей ныне зачеркнули жизнь Белого Гераски. И мы поклялись взять кровь за кровь!
