Мария Семёнова - Лебединая Дорога
Приотстав, на трёх ногах хромал за хозяином Соколик. И его не пощадила хазарская сталь…
Откуда что взялось! Кто только сумел подняться, бросились навстречу князю. Он отдал им Халльгрима и тут же сам зашатался, повисая на подхвативших руках.
Кто-то тронул его кольчугу и отнял окровавленную ладонь.
– Да ты изрублен весь, княже…
Чёрный, как головня, Чурила вырвался и прохрипел:
– Не меня… его наперво! Может, жив ещё… не он… я бы там лежал!
Молча сидели над погибшим отцом Нежелана и Лют. Так уж вышло, что при жизни боярин сам себя обокрал. Да про это ли теперь вспоминать!
Воин-словенин, широкоплечий, могучий, за шиворот приволок Любима. Сердце не камень: тот весь день простоял на коленях и всё ныл и ныл об отце.
Неловко дёрнув связанными руками, Любим привстал и пополз к недвижному телу, скуля по-собачьи. Совсем уж было дополз, примерился поцеловать. Лют оттолкнул его, ударив ногой. Любим сунулся носом в землю и заплакал:
– Батюшка…
– О себе плачь! – сказал Лют. – А ему слава вечная и без твоих возгрей!
Говорил он с трудом. На его рассечённом лице из-под сплошных повязок виднелись только глаза.
Было такое сказание у самих же хазар…
Отправил отец сына торговать в неблизком краю. Уехал сын и много лет не был дома, лишь пересылал с караванами добро и казну… И вот умер седобородый отец, однако ещё прежде, чем послали весть сыну, всё хозяйство прибрал к рукам расторопный вольноотпущенник, что помогал старику в делах. Вернулся молодой купец и не признал собственного дома!
– Ты кто такой? – сказал ему вольноотпущенник. – Я и есть сын, а ты здесь чужой человек…
И докатилась молва до самого хакана. И приказал хакан вырыть кости умершего. И заставил обоих окропить их кровью. И выплыла истина, когда кровь настоящего сына впиталась в отцовский прах, а кровь лжеца стекла наземь отвергнутая.
…Халльгрим очнулся, когда с него стаскивали рубашку. И увидел гардского конунга: тот сидел на песке и, держась за грудь, надсадно выкашливал из себя дым.
Вот подошёл Торгейр Левша. Долго молча смотрел на князя, потом сказал:
– Так, значит, это ты разделался с моим стариком.
Он держал в руке копьё Гадюку, так много крови пролившее в этот день.
– Должно, я, – отозвался Чурила. Глаза у него были красные и слезились. – Виру запросишь, Годинович?
Но Торгейр медленно покачал кудрявой головой:
– За отца виру не берут. Надо бы мне мстить тебе за него, конунг… – сказал он, и усмешка, больше похожая на судорогу, прошла по лицу. – Но я не буду тебе мстить…
И пусть тот знаток древних обычаев, которому взбредёт на ум назвать Торгейра трусом, осмелится произнести это вслух!
Потом Халльгрим заметил Видгу…
Сын смотрел на него, закусив губу. Их глаза встретились – в первый раз со времени праздника Йоль.
– Не ввёл я тебя в род, – сказал Халльгрим. – Вернёшься домой, передай привет Вигдис. Удачи тебе, малыш…
Собственный голос показался ему удивительно слабым, и он подумал, что это не к добру.
Видга бросился к нему, схватил его здоровую руку, точно пытаясь удержать…
– Ты сам обнимешь её, отец!
И именно в этот миг Халльгрим понял, что всё-таки не умрёт.
23
Долго же они будут вспоминать этот бой. Долго будут говорить о подрастающих детях – родились в тот год, когда воздвигали на хазар великую рать! Но всё это будет потом. А пока наступил всего лишь следующий день, и они хоронили погибших.
Булгары насыпали над своими высоченный курган. Каждый воин принёс для него по нескольку шапок земли. А чтобы отлетевшие души не тревожили уцелевших, на каждом расстегнули одежду и пояс, а мечи сломали о колено и только потом воткнули в могильную землю. И не двое и не трое было таких, с кем рядом легли жёны, не пожелавшие жизни в вечной разлуке…
У словен и у вагиров смертный обряд оказался похожим. Только словене сложили скорбный костёр прямо на земле, а варяги, морское племя, вытащили на сушу корабль.
Когда снекку уже обкладывали сушняком, к Олеговым людям подошёл Абу Джафар. Сел на деревянный обрубок и, по своему обыкновению, принялся торопливо писать.
Боярин Дражко заглянул через его плечо и ничего не понял.
– О чём ты пишешь, лекарь?
Абу Джафар разгладил на колене берестяную страницу.
– О том, как здесь провожают героев… Если не я сам, так эта книга, возможно, доберётся ко мне на родину, и любознательные украсятся знаниями, которыми прежде не обладали…
– Напиши, что наш обычай мудрее булгарского, – сказал мореход. – Мы не оставляем своих павших могильным червям, а сразу отправляем их на небо!
Абу Джафар остановил бежавшее перо и поднял глаза:
– Не сердись, малик, но я не стану этого писать. Я ви-дел немало народов и не назову ни одного, который не был бы мудр.
Дражко обиделся, однако промолчал. Если бы не темнолицый, погребальному кораблю пришлось бы нести груз ещё тяжелее…
Олег навестил кременецкого князя возле поленницы, на которую бережно укладывали погибших словен.
– Твои воины сражались мужественно, – сказал он. – Я не думаю, что хазары придут сюда ещё раз.
Чурила еле двигался… Мало кого вовсе не уложили бы раны, доставшиеся ему в поле. Он сидел на булгарском войлоке, и верный Лют караулил рядом, готовый помочь ему встать.
Он долго молчал, словно в последний раз обдумывая нечто очень важное… Потом Олег услыхал:
– Не придётся тебе держать перед Рюриком ответа. Я однажды правильно сделал, что не стал ссориться с Кубратом, а ведь многие советовали… Вот и теперь мыслю, может, с твоим господином ругаться ни к чему…
К Халльгриму Виглафссону пришла молоденькая рабыня – та самая, похожая на Ас-стейнн-ки. Она сказала:
– Я хочу послужить Виглавичу… Он добрый был… Пускай Помощница Смерти меня с ним положит…
И откуда сыскалось мужество в робкой душе? Халльгрим подумал о том, что у его брата, возможно, ещё должен был родиться сын или дочь. Но вслух он этого не произнёс.
– Я дам тебе свободу, – ответил он рабыне. – Потом ты выйдешь замуж за того, за кого пожелаешь.
Люди Гудмунда херсира, попавшие в плен, были отданы Торгейру и с охотой пошли ему служить. Хазары не сумели увести боевых кораблей; викинги пригнали все пять драккаров к месту боя. Потом они отправятся на них в Кременец.
Торгейр сразу пошёл на тот, где держал флаг его отец. И долго ходил по кораблю, а потом сел возле рулевого весла, и никто не смел его там побеспокоить. Меч Разлучник, наследство Рунольва, лежал у него на коленях. Так уж распорядилась судьба!
