Редьярд Киплинг - Свет погас
— Да-а… нет… Ведь ты говоришь об Амомме?
— Да-а… но… как странно… скажи, откуда ты явился? Где ты живешь?
— Вон там, — он указал в сторону западной части города. — А ты?
— О, я, я живу в северной части, там, далеко, за парком. Я очень занята.
— А что ты делаешь?
— Пишу красками, работаю очень усердно. Больше мне делать нечего.
— Как? Что такое произошло? Ведь у тебя было триста фунтов годового дохода.
— Они и есть у меня. Но я занимаюсь живописью, вот и все!
— Ты разве одна?
— Со мной живет еще одна девушка. Не иди так быстро, Дик, ты сбиваешься.
— Так ты это заметила?
— Конечно. Ты всегда не умел идти в ногу.
— Да, это правда. Прости. Так ты все время занималась живописью?
— Ну, конечно. Ведь я же говорила тебе, что займусь этим. Я была сперва у Следа, затем у Мертона в Сент-Джон-Вуде, затем училась в национальной академии, а теперь работаю у Ками.
— Но ведь Ками в Париже!
— Нет, у него есть теперь студия в Витри на Марне. Летом я работаю у него, а зимой живу здесь в Лондоне. Я здесь держу квартиру и хозяйство.
— И много ты продаешь?
— Кое-что, изредка. А вот мой омнибус; я должна ехать, или мне придется ждать еще целых полчаса. Прощай, Дик!
— Прощай, Мэзи. Но разве ты не скажешь мне, где ты живешь? Я должен видеться с тобой, быть может, я сумею тебе помочь. Я… я тоже немного пишу.
— Я, может быть, буду завтра в парке. Обычно я иду от Мраморной арки вниз по аллее и обратно. Это моя обычная маленькая прогулка.
— Конечно, еще увидимся! — И она вскочила в омнибус и скрылась в тумане.
— Будь я проклят! — воскликнул Дик и пошел домой.
Торпенгоу и Нильгаи застали его на лестнице, ведущей в его мастерскую, сидящим на ступеньках и повторявшим эту самую фразу с неподражаемо серьезным видом.
— Вы и будете прокляты, трижды прокляты, после того как я разделаюсь с вами, — сказал Нильгаи, выдвигая свое тучное тело из-за спины Торпенгоу и помахивая перед ним листом свеженаписанной рукописи.
— А-а… Нильгаи! Вернулись? Ну, что на Балканах и во всех маленьких государствах? У вас, как всегда, одна сторона лица припухла.
— Это неважно. А вот мне поручили хорошенько пробрать вас в печати. Торпенгоу не хочет этого сделать из ложной деликатности, а я пересмотрел всю вашу мазню в мастерской и должен вам сказать, что это настоящий позор!
— Ого! Вот как? Но если вы думаете, что вам удастся проучить меня, то вы весьма ошибаетесь. Ведь вы и на бумаге-то неповоротливы, как баржа с грузом. И пожалуйста, поторапливайтесь, потому что я спать хочу.
— Хм… хм!.. Для начала я буду говорить только о ваших картинах; вот мой приговор: «Работа без убеждения, дарование, растраченное на пошлости, труд и время, убитые на то, чтобы добиться легкого, дешевого успеха у одержимой модой публики».
— Так-с! Это по поводу «Последнего выстрела» во втором издании… Ну-с, продолжайте.
— Все это неизбежно должно привести к одному только концу: к забвению, которому предшествует равнодушие и за которым следует презрение. И от этой участи вы, господин Гельдар, еще далеко не застрахованы.
— Ай, ай, ай, ай! — непочтительно воскликнул Дик. — Окончание неуклюжее и пошлый газетный жаргон, но тем не менее совершенная правда. А все же! — и он разом вскочил на ноги и выхватил рукопись из рук Нильгаи. — Вот что я вам скажу. Вы старый, развратный, беспутный и истрепанный гладиатор, вы, которого посылают, едва только где-нибудь разгорится война, тешить слепые, грубые, зверские инстинкты и вкусы британской публики, у которой нет теперь цирковых арен для гладиаторов, но взамен им дают специальных корреспондентов. Вы тот жирный, откормленный гладиатор, который выходит из боковой дверки и рассказывает о том, что он будто бы видел. Вы стоите на одной доске с энергичным епископом, любезно улыбающейся актрисой и разрушительным циклопом или с моей прекрасной особой, — и после того вы осмеливаетесь поучать меня, клеймить мои работы! Да я поместил бы на вас карикатуры в четырех газетах, Нильгаи, если бы это стоило того.
Нильгаи поморщился: о подобной возможности он не подумал.
— А пока я возьму вот эту мерзость и разорву ее на мелкие клочки — вот так! — И клочья рукописи полетели под лестницу. — А вы идите себе домой, Нильгаи, ложитесь в вашу холодную, одинокую постельку и оставьте меня в покое. Я тоже собираюсь лечь спать и проспать до завтра.
— Да ведь нет еще семи часов! — заметил Торпенгоу.
— Ну, а по-моему, два часа ночи, — сказал Дик, пятясь к дверям своей комнаты. — Я должен бороться с серьезным кризисом, и не хочу обедать.
Дверь закрылась, и замок щелкнул.
— Ну, что вы прикажете сделать с таким человеком? — сказал Нильгаи.
— Оставим его. Он словно бешеный.
В одиннадцать часов кто-то постучал в двери мастерской.
— Нильгаи еще у вас? — послышался голос из студии. — В таком случае скажите ему, что он мог бы выразить всю свою ненужную болтовню следующим афоризмом: только свободные связаны, и только связанные свободны — и затем скажите ему еще, Торп, что он идиот и я тоже.
— Хорошо. А теперь идите ужинать. Ведь вы курите на голодный желудок.
Ответа не последовало.
V
На следующее утро Торпенгоу застал Дика в густых облаках дыма.
— Ну, милый сумасброд, как вы себя чувствуете?
— Не знаю. Все время пытаюсь выяснить этот вопрос.
— Вы бы лучше принялись за работу.
— Может быть, но к чему спешить? Я сделал открытие, Торп: в моем космосе слишком много Ego.
— Неужели? Что же, это открытие вызвано моими нравоучениями или нотацией Нильгаи?
— Я неожиданно натолкнулся на него сам собою. Да, много, слишком много Ego; ну а теперь я примусь за работу.
Он пересмотрел несколько незаконченных эскизов, натянул новый холст на подрамник, вымыл три кисти, поставил Бинки на пятки манекена, поворошил свою коллекцию старого оружия и амуниции и затем вдруг взял и ушел, заявив, что он достаточно поработал на сегодня.
— Нет, это положительно непозволительно! — воскликнул Торпенгоу. — Первый раз сегодня Дик уходит из дома в ясное утро, когда он мог бы писать. Может быть, он открыл в себе душу, или артистической темперамент, или что-либо одинаково ценное и столь же важное. Вот что выходит из того, что он оставался один в течение целого месяца! Может быть, он уходил из дома по вечерам. Это мне надо знать.
И он позвонил старому управляющему, которого ничто не могло ни удивить, ни встревожить.
— Битон, скажите мне, случалось ли мистеру Гельдару не обедать дома во время моего отсутствия?
