Александр Корделл - Белая кокарда
Сейчас, когда я пишу об этом, я уже старше, моя юность прошла. Я повидал на своём веку немало людей, которые умирали, но не отказывались от своих убеждений или от своей веры. Но с того дня я ни разу не видел другого такого человека, как доносчик Патрик О’Тул, что погубил свою душу, когда в понедельник повесили его друга, а через одиннадцать дней, в пятницу Петрова дня, спас её.
Меня они, конечно, не поймали; хотя они много болтают об английских породистых лошадях, настоящую чистокровную лошадь можно найти лишь в Ирландии. Отдохнувшая Майя летела как стрела, и больше мы их не видели.
И пока мы неслись по изумрудным полям, простиравшимся к западу от Уиклоу, я помолился за душу доносчика.
Между Кастлкевином и Бреем, как и говорил Джо Лихейн, патрулей мы не встретили. Но на всякий случай, когда па горизонте показался мыс Брей, я спустился с Майей к морю — прилив, гремя камнями, подступал к берегу, он смоет отпечатки копыт. Скача в радуге брызг, я увидел корабль, стоявший у Брея на якоре, а над ним, как кровавое пятно, «Юнион Джек»[20] в слепящем свете огромного, раскалённого солнца, с шипеньем погружающегося в морской туман, за край вселенной. Я натянул поводья и подъехал ко входу в пещеру; здесь мы отдохнули, поджидая наступления ночи. Я просидел там около часа, следя за морем; я видел, как с английского фрегата спустили баркас: словно чёрная точка, он обошёл скалистый мыс к западу от Брея. Майя рядом со мной, довольная, щипала траву, жевала сочную вику, что стелется на дюнах вдоль моря.
— Тебе-то хорошо, — сказал я, а она в ответ повернулась ко мне задом.
Меня мучил голод; я лёг на спину, заложил руки за голову и, слушая рёв моря, принялся мечтать о постоялом дворе Джо Лихейна и об огромном куске мяса, шипящем и шкворчащем на вертеле, который крутила бегавшая по клетке собачка Нелли. Должно быть, я заснул; я вспоминаю, что мне снились большие красные куски мяса меж толстых ломтей хлеба и кружка пива, чтобы запить его, и Кэтлин — она подносила огромные куски холодного рисового пудинга и говорила: «Ты уверен, что наелся, Джон Риган? Есть ещё, только попроси, мы будем рады».
Я открыл глаза: тьма и летучие мыши; казалось, желудок мой присох к позвоночнику. Серебряная луна озаряла море, на далёком небе мерцала вечерняя звезда. Внезапно я вспомнил свою мать; казалось, она здесь со мной, совсем рядом. На портрете, что висел у отца в кабинете в нашем доме в Милфорде, была изображена бледная женщина с гордой осанкой; она была красива, эта женщина, отдавшая мне свою жизнь.
И пока Майя стояла надо мной в ожидании, ибо пора было ехать, я опустился на колени в песок и помолился за мою мать, которую звали Марией.
А когда я кончил, Майя подошла ко мне сзади и тихонько толкнула мордой: она была готова тронуться в путь. Другой такой охотницы к перемене мест я не видел.
— Ладно, голубушка, — сказал я, — но только теперь и мне пора поесть.
Я нащупал письмо и, удостоверившись, что оно на месте, вскочил в седло, и поскакал по берегу, а потом по залитой лунным светом дороге в Брей.
Когда я открыл дверь трактира под вывеской «Чёрный боров», свет и дым ударили мне в лицо. Кое-кто из тех, кто сидел в трактире, обернулся посмотреть, кто вошёл.
Разношёрстная компания: надменные лица мелкопоместных дворян, задубевшие лица фермеров-посредников, измождённые лица простых крестьян. Молоденькая служанка за стойкой сверкнула глазами, увидев меня. В полной тишине я вошёл в трактир. Хозяин опомнился первым: когда я подошёл к стойке, тощее лицо с ввалившимися щеками выглянуло из гроба его души.
— Вечер, сударь…
— Вечер, — отвечал я.
Мне было душно в этой комнате с низко нависшими балками. Вот она, Ирландия накануне восстания, и, чем ближе к Дублину, тем сильнее запах пороха; в эти дни мало кто доверял своим друзьям, не говоря уж о чужих. Повернувшись спиной ко всем этим лицам, я бросил на стойку серебро.
— Кружку вашего эля, хозяин, и кусок-другой мяса, я умираю с голоду.
— Слушаю, сударь…
Он наклонился к бочонку, наполняя пенную кружку.
— Би́дди, голубка, порцию мяса молодому джентльмену, да поторапливайся.
— Сию минуту!
Хозяин пододвинул мне кружку.
— Издалека?
— Эннискорти.
— Ты родом оттуда, сынок?
Я глянул через плечо. Пожилой мужчина с посиневшим и одутловатым лицом, нижние веки обвисли — он походил на человека, в которого ударила молния.
— Нет, сударь, проездом.
— Хорошая у тебя кобыла, честное слово, — сказал другой.
Это был толстый фермер, я решил, что он владеет небольшим участком земли.
— Верно, он заплатил за неё хорошую цену, — засмеялся его собутыльник.
Напряжённость исчезла. Это всегда так бывает, если войдёшь себе тихо и скромно. Мало-помалу все оттаивают.
— Она у меня от отца, — сказал я, — за деньги её не купить.
— Солдаты, юноша, на это не посмотрят! — вскричал хозяин.
— Солдаты?
Кто-то крикнул из угла:
— За пять миль от Дублина английские драгуны всех лошадей отбирают, дадут тебе золотую гинею, и сабли вон, если ты что-нибудь скажешь.
— Куда ты едешь? — шепнул крестьянин, стоявший рядом со мной.
— В Дублин, — сказал я. — Драгуны меня не остановят.
— Удачи тебе, сынок, мне твоя смелость по нутру, только эту кобылу ты до Дублина не доведёшь, так и знай.
Я отпил глоток эля; когда пьёшь, надо помнить, что вкус чувствуешь на язык, а крепость — на желудок. На полный желудок эль тебе в помощь, а на пустой — до виселицы доведёт. Так, бывало, говаривал мой отец.
Мне было хорошо в тёплой и доброжелательной атмосфере трактира.
Хотя на дворе было лето, в открытом очаге горел огонь, а вокруг него расположились крестьяне с торфяных болот, вечно мёрзнущие от недоедания; глаза их на бледных лицах лихорадочно горели. Они ели, но не пили и потеснились, когда я сел между ними.
— Садись-ка сюда, приятель.
Место было удобное: отсюда я видел дверь, а на стекле полукруглого оконца — тень моей верной Майи. Вдруг я увидел крупного мужчину, сидевшего в углу в тени у стойки. Я скорее почувствовал, чем увидел, как он разглядывает меня своими чёрными глазами. И тут же, почти в тот же миг, я узнал его: это был тот человек, что ночевал на постоялом дворе у Джо Лихейна в Эннискорти. На скамейке в углу он сидел с той же посадкой, что и на своём коне в то утро, когда выехал со двора.
Я ел медленно, сдерживая желание глотать не пережёвывая, в голове у меня мутилось от голода, а вокруг текла негромкая беседа. Говорили в основном об ополченцах из Северного Корка и о патрулях английских драгун. А когда я вновь оторвался от тарелки, то увидел, что человек в углу не сводит с меня глаз, изучает меня доскональнейшим образом, и я проклял себя за глупость. Он обратил на меня внимание прежде всего потому, что я назвал Эннискорти. Взор у него был спокойный и твёрдый; рука лежала на эфесе шпаги, и, когда он опустил стакан, я увидел странную ненависть в его глазах.
