Альберто Васкес-Фигероа - Сьенфуэгос
Кто бы теперь усомнился, что это именно Саргассово море, а те высохшие стебли, которые старик бережно хранил, выросли именно здесь?
Кто теперь стал бы отрицать, что они, как слепые котята, угодили в ловушку, от которой он пытался их предостеречь?
— Держать курс на юго-запад, — приказал Хуан де ла Коса. — Будем надеяться, ветер поможет нам выбраться из этой ловушки.
— Сипанго и Катай — на востоке... — последовал неизменный ответ. — Это наверняка лишь чахлая растительность на какой-нибудь голой скале... Бросить лот!
Разумеется, именно Сьенфуэгосу пришлось бросить в воду длинный линь и разматывать его с руки, пытаясь нащупать дно, которого он так и не обнаружил, поскольку оно находилось на глубине в тысячи локтей.
Однако многие на борту ему не поверили и замерли в ожидании, когда корабль налетит на предательский риф, торчащий из воды.
— В эту ночь мы умрем... Мы все умрем!
И снова раздался этот навязчивый стон, как темная змея пожирающая мужество, по кораблю расползся страх, не свойственный настоящим морякам, а скорее тем нищим и голодным, которые увидели в этой экспедиции последнюю возможность сбежать от своих несчастий.
Моряки «Галантной Марии», или «Санта-Марии», как требовал называть корабль адмирал Колумб, а также моряки «Пинты» и «Ниньи», четко делились на две группы, разные по происхождению и поведению: настоящие моряки, для которых это плавание представлялось не более рискованным, чем вечные поиски новых торговых маршрутов, и несчастные бедняки, включая нескольких скрывающихся от закона, для которых путешествие с первого дня стало кошмарным бегством в неизвестность.
Большинству представителей этой группы море всегда представлялось враждебным и опасным, и они постоянно ожидали от него разных ловушек, в особенности от Сумрачного океана, о котором до сих пор слышали лишь кошмарные рассказы про смерть и лишения.
Теперь, когда корабли рискнули забраться так далеко от острова Иерро, эти истории всплыли в их памяти, и люди боялись, что воды внезапно утянут их в бездонную пучину, где морские чудовища величиной с высокие горы пожрут корабли, или они веки вечные будут скитаться по бескрайнему океану, теперь такому тихому и кроткому, и обрекут свои души на бесконечные муки.
И вот они здесь, опутанные клубком морской травы, из которого не в силах выпутаться; увязнув в этом густом вареве, они боролись из последних сил, но водоросли, намертво опутавшие руль, грозили обездвижить корабль навсегда.
— Глубина?
— Дна нет!
Одни и те же слова, вопрос и ответ, с безумной одержимостью повторялись по всему кораблю, от кормы до носа, а затем все глаза устремлялись вверх, на впередсмотрящего, и слышались всё те же слова:
— Сплошные саргассы до самого горизонта!
Ночью с флагманского корабля спустили шлюпки и оставили только минимум парусов. Четыре человека глядели во все глаза и внимательно прислушивались, чтобы вовремя заменить скалы, которые явно должны быть где-то поблизости.
Никто, похоже, не желал признавать доселе неизвестный факт, что эти густые заросли растут прямо в воде, либо поднимаются на тысячи метров со дна пучины.
Дни стали длиннее.
А ночи казались вечными.
Песочные часы перевернулись только сорок восемь раз, но казалось, будто что-то нарочно мешает песку проходить сквозь горлышко, потому что ритм часов совершенно не соответствовал ритму человеческих жизней.
Корабли, казалось, стали вялыми и медлительными, а моряками овладела непобедимая лень. Неудивительно, что они беспрестанно ссорились по самым ничтожным поводам, ведь нервы у всех были на пределе.
Злобному боцману пришлось применить всю свою власть и весь запас бранных слов, а уступчивому Хуану де ла Косе — свою дипломатию, пока адмирал, заперевшись у себя в каюте, снова и снова проверял расчеты и начал уже сомневаться в успехе экспедиции, в котором, по всей видимости, никогда прежде не сомневался. Его вера в то, что земля круглая и можно добраться на восток, отправившись на запад, осталась непоколебимой, но, возможно, он стал опасаться, что непреодолимые препятствия помешают ему продолжить путь.
Тем временем рыжий пастух всё свободное время, когда он не бросал лот или не следил за часами, посвящал учебе, и впервые смог написать собственное имя в тот самый вечер, когда на ванты приземлился наглый альбатрос и начал испражняться прямо на компас.
Откуда он взялся и какого дьявола выбрал именно это место, чтобы справить нужду, когда в его распоряжении были тысячи миль открытого моря? Никто так и не узнал, было ли это случайностью или прицельной меткостью.
Паскуалильо из Небрихи посчитал альбатроса очередным предвестником несчастья, хотя более опытные моряки верили, что таким оригинальным и бесстыдным образом птица поприветствовала их прибытие на землю, находящуюся уже очень близко.
Альбатрос улетел на юго-запад.
Хуан де ла Коса и Педро Алонсо Ниньо увидели в этом несомненный знак, посланный с небес, чтобы привлечь их внимание и указать путь к гнезду этой птицы на берегу, но несмотря на это, курс кораблей остался неизменным. Они, как могли, пробирались по мерзкому супу из кресс-салата, как его остроумно назвал кастилец.
Никто не знал точно, как далеко они заплыли, на какое расстояние удалились от канарских берегов.
Каждый вечер адмирал отмечал в своем дневнике примерное число пройденных лиг, но одновременно с этим в отдельной тетради записывал расстояние в милях, всегда чуть меньше, чем пройдено за день, пытаясь таким образом успокоить команду и заставить ее поверить, что они удалились от побережья на меньшую дистанцию, чем на самом деле. Он хранил это в тайне и рассчитывал открыть лишь тогда, когда они ступят на твердую землю.
Однако были на борту и другие люди, бывалые моряки, способные высчитать скорость кораблей, и адмирал не смог обмануть с помощью этого трюка ни братьев Пинсон, ни Хуана де ла Косу, ни Педро Алонсо Ниньо, хотя при всех они и утверждали, что согласны с расчетами Колумба.
В кубрике часто заходил об этом разговор за игрой в карты или кости, за выпивкой и склоками, но канарец был от всего этого далек, он наслаждался спокойным морем, позабыв о неприятностях первых дней, а легкое покачивание палубы нередко даже казалось ему приятным.
Его главным врагом оставалась скверная пища, ему постоянно приходилось выкручиваться, чтобы добыть немного вонючего плесневелого сыра или сухих фруктов, чтобы потешить желудок, потому что каждый раз, когда он пытался подавить голод склизкой бурдой из бобов, чечевицы или гороха, ему приходилось искать местечко в грязном и всё более многолюдном сортире, возвышающемся на корме.
