Роберт Паль - И на земле и над землей
В саду — свое. Вишня с черешней уже окрасились алостью, они тут первые. За ними — слива и груша, а там и ранние яблони одарят хозяев своим подношением. Винная ягода поспеет попозже, ну а самыми последними — яблоки осенних сортов, зимняя радость садовода.
Казалось бы, чего тужить-печалиться, когда такая благодать вокруг? Но Ягила, порадовавшись вместе со всеми, все чаще становился молчаливым и хмурым.
— Какая туга гнетет тебя? — не раз спрашивала Блага, пытаясь отвлечь его от тяжких мыслей. — И все молчишь, молчишь. Чего так?
Ягила был краток:
— Когда по делу — не молчу.
— Ты сейчас больше писалом разговариваешь. С досками своими.
— Не с досками — с людьми.
— С какими?
— До кого реченым словом дойти не могу. Тяжко это, сестрица Блага.
А в то утро он заговорил первым.
— Ты, Добрец, истопи-ка к полудню мовницу. А тебя, Блага, прошу — приготовь что получше к трапезе. Меня не будет пока. В Сурож отлучусь.
Те, не смея расспрашивать, тревожно переглянулись.
— Голос отца Заряна слышал. Рек что-то, звал…
Оседлал коня и уехал. Поспешая, как мог спрямлял путь и, уже подъезжая к городу, обогнал медленно бредущую по пыльной дороге вереницу людей. Присмотрелся — ну да: на торг ведут, в кабалу. Для того и вервием все повязаны, не убежишь.
С какого-то времени это стало тут привычной картиной. Примирившись с мадьярами, хазарские купцы стали чуть не задарма скупать у них пленных и вывозить их на эллинские и азиатские рынки. Вот и сейчас, поди, у причалов уже стоят корабли, ждут свой живой товар.
Как привыкнуть к тому? Особенно когда видишь: славян ведут, братьев русичей — молодых мужчин, женщин, отроков. Как можно лишать человека воли? Боги создали его свободным. Это скот можно продавать и покупать, для того он и предназначен, но ведь люди — не говяды!
Иной раз руки так раззудятся, что готовы взяться за меч. А может, так и надо? Не в одиночку, конечно, но далее одного десятка добрых молодцев хватило бы, чтобы наскоком изрубить крепких мужей. А мечи в каждом доме хранятся — еще знаменитой антской стали и с недавних времен князя Бравлина.
Через некоторое время догнал и медленно объехал еще одну такую же вереницу. У самого моря — еще одну. Где кончится их путь? Из Сурожа через море доставят в греческую Амастриду, там распродадут местным купцам, а уж те знают, где какие цены на такой ходкий товар. И никогда беднягам уже не увидеть ни родной земли, ни родных лиц.
Амастрида — порт на южном берегу моря, один из процветающих и проклинаемых центров работорговли. Ненавистный, змеиный город, пьющий человеческую кровь. Таких мест немало и за Фарсийским[16] морем, в странах Халифата. Особенно ценятся там славянские женщины, а молодых мужчин и юношей обращают в солдат. Говорят, у тамошних князей и царей вся личная охрана из русичей и славян.
Давно ли Бравлин Молодой, правнук первого, с большой ратью перейдя море, раскатал это полозье гнездо по камешку и заодно прошелся по всему берегу от Асских гор почти до самого Царьграда! Лет двадцать всего назад, а уж опять эта амастридская мерзость ожила. Как у змия отрубленная голова. Видно, начинать надо с другого гнезда — самих императоров!..
Прискакав в порт, Ягила прямиком направился к причалам. Первый корабль уже закончил погрузку и готовился к отплытию. Ко второму, щелкая бичами, чернобородые погонщики гнали новую партию будущих рабов. Что-то потянуло Ягилу туда. Партия большая, люди в ней все разные: угадывались печенеги, русичи-северяне, поляне, даже хазары. Последним, держась за толстую вервь, которой был связан со всеми, еле тащился изможденный старик в рваной одежде, с метущейся по ветру седой бородой, с разбитыми в кровь грязными босыми ногами.
Что-то остро дрогнуло в сердце Ягилы. Он слез с коня и, ведя его в поводу, пошел рядом. Охрипшим вдруг голосом спросил:
— Откуда ты, человече? Кто?
Старик, шедший до того как в бреду, медленно поднял тяжелую голову.
— Сурожский… русич… я…
И тут глаза их встретились. Мгновенно выхваченный нож пересек веревку, и они, захлебываясь хрипами и слезами, крепко обнялись.
Один из погонщиков метнулся к ним.
— Ты что делаешь, горбун? Это не твой товар! Или хочешь поменяться с ним местами? Хозяин мой, думаю, согласится, а то этот больно уж плох.
Заслоняя отца собой, Ягила выступил вперед.
— Это мой отец. Это наша земля. Мы тут живем. Понимаешь, живем!..
От волнения и злости он забыл, что говорит с эллином, и повторил сказанное по-гречески. И еще добавил:
— Ни живым, ни мертвым я его вам не отдам. Это мой отец. Зови хозяина!
Откуда-то появился такой же чернобородый, широколицый с властным взглядом человек.
— Чего хочет этот русич?
— Хочу выкупить у вас своего отца, — глядя прямо в его влажные черные глаза, твердо сказал Ягила.
— Отца? — вскинул тот удивленные брови. — А сам в Амастриду не хочешь?
— Сам — не хочу.
— Вместо отца?
— Отца я выкупаю. Сколько?
— Ну… — развел руками искушенный торговец живым товаром. — Отец твой, конечно, немного староват… Но зато ученый. Дорого такие стоят! Дорого…
— Сколько? — стоял на своем Ягила. Подумав, тот назвал цену.
— Согласен. Вот мой конь. Он в два раза дороже. Бери.
Торговец принял коня, корабль отошел от пристани, а они — отец и сын — еще долго стояли, крепко обняв друг друга. Так крепко, словно боялись опять расстаться, словно еще не верили, что все тяжкое позади и они опять вместе.
Чувствуя, как отец от слабости начинает оседать в его объятиях, Ягила бережно усадил его на землю и сам присел рядом. Как же они доберутся с ним до дому, ведь коня у него теперь нет? Путь тут немалый, для него здорового на полдня, а для отца в таком его состоянии вообще невозможен.
Подумалось и тут же забылось. Другие, радостные чувства вытеснили горестные мысли, — вернулся же! Вот он, отец, рядом! Чуяло сердце-вещун, что дух его где-то тут. Это он его позвал. Не почудилось, нет: этак живо, его голосом покликал, вьявь… И он опять обнял отца.
И еще раз повезло Ягиле в этот день. Возвращался с торжища старец Орлан с сыном, подвез. До самой Священной рощи. А там уж на руках донес.
Мовница встретила их ласковым влажным теплом, настоянным на молодых дубовых вениках и травах. Долго и заботливо, как младенца, отпаривал и мыл Ягила отца. Тот и в самом деле так исхудал, так высох телом, что если бы не борода, сошел бы за отрока лет десяти. Хорошо, что успел ко времени, иначе увезли бы его эти чернорылые душегубы в свою кабалу. А скорее всего и не довезли — умер бы в пути.
