Паулина Гейдж - Искушение фараона
В самом сердце всего этого великолепия восседал Рамзес, Царь всех царей, Сын Амона, Сын Сета, истинных размеров богатства которого не мог представить себе ни один из его подданных, всемогущий и великий, воплощенное божество несравненного Египта. Хаэмуас, шагая вслед за Рамозом, громко выкрикивавшим о приближении царевича, в очередной раз, не без некоторого раздражения, поразился великолепию царских покоев. Он прекрасно ориентировался во дворце, ведь здесь он вырос, но теперь он утратил детское ощущение свершающегося на глазах чуда, поскольку Хаэмуас отлично понимал, насколько сложна существующая здесь иерархия, как идеально отточена вся организация работы, благодаря которой цветы всегда свежие, еда – в избытке, а слуги под рукой. Однако сам грандиозный замысел, воплощением которого служил царский дворец, никогда не переставал вызывать его удивление и восхищение.
Наконец Рамоз остановился перед серебряными дверями, по обе стороны которых восседали огромные божества, доходящие почти до самой притолоки. Амон задумчиво взирал из-под своих перьев на простирающийся впереди блестящий пол коридора, а с левой стороны на вновь пришедших строго смотрел гранитный Сет, высоко подняв свой хищный длинный нос. Хаэмуас сделал знак рукой, и двери распахнулись, открывая взору огромный зал со множеством колонн. Пол здесь был выложен бирюзой, отчего весь зал казался залитым мягким голубым светом. Вся семья ступила за порог, и двери за ними с почтением затворили.
Нубнофрет не стала терять ни минуты.
– Я приведу себя в порядок, а потом нанесу визит императрице, Верховной царской жене, – сообщила она Хаэмуасу. – Так что, если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти. Надеюсь, они не стали, как в прошлый раз, добавлять в воду цветочное масло. Терпеть не могу этот запах, я так и сказала, но они ведь могли забыть… – Она, не переставая говорить, запечатлела на шее Хаэмуаса поцелуй и в сопровождении свиты удалилась в свои покои. Каса и Иб ждали указаний своего господина.
– А ты что будешь делать? – обратился Хаэмуас к Гори.
Молодой человек улыбнулся, и его лицо покрылось мелкими лучиками, при виде которых женщины теряли головы. Его подведенные темной сурьмой глаза прищурились.
– Я пойду в конюшни, посмотрю на лошадей, – ответил он отцу, – а потом мы с Антефом посмотрим, найдется ли нам компания, чтобы выпить несколько чаш вина. Могу я сегодня пообедать с дедушкой?
– Конечно. Только смотри, если будешь много пить, пусть тебя проводят домой по меньшей мере двое моих воинов. Увидимся, Гори.
Некоторое время он смотрел вслед сыну, бросившемуся бегом через зал. На его сильных загорелых ногах, на белой юбке играли синеватые отсветы бирюзы. Хаэмуас повернулся к Ибу:
– Еда уже готова? Слуга кивнул.
– Пойдем, я хочу поесть, а потом поскорее прилечь отдохнуть.
Двери широко распахнулись, и он вошел туда, где многие, многие годы – сколько, он и не пытался вспомнить – был его второй дом.
Первой располагалась небольшая комната, где он работал, проводил деловые встречи и беседы. Раньше, когда он сам был гораздо моложе, эта комната служила для увеселений и развлечений, теперь же здесь царила атмосфера серьезной работы и безупречной чистоты. Далее находилась его опочивальня с огромным ложем, покоящемся на львиных лапах. У святилища Амона стояли золотые курильницы. Еще здесь были стулья из черного дерева, и стол со столешницей из слоновой кости. Немного пахло свежим пчелиным воском, но этот запах заглушали ароматы горячей пищи.
Хаэмуасу в общем нравились эти покои, с одной только оговоркой – здесь голоса отдавались легким эхом, и иногда ему казалось, что он ночует в храме. «Но ведь и весь Пи-Рамзес не что иное, как храм, – размышлял Хаэмуас, опускаясь на разбросанные на полу подушки, а Иб уже придвигал к нему маленький столик. – Храм, посвященный божеству моего отца, яркий пример, превозносящий его воинскую доблесть, его несокрушимость». Хлеб из фараоновых пекарен был еще теплым.
– Все уже опробовано, – заверил его Иб.
Хаэмуас с аппетитом принялся за еду. Потом он устроился поудобнее на своем ложе, натянул до самого подбородка гладкое покрывало и быстро заснул без сновидений.
Через четыре часа, умывшись и облачившись в длинное одеяние визиря, он уже приветствовал главного царского казначея, Верховного жреца Амона и главу всех храмовых писцов, терпеливо выслушивая их однообразное перечисление цифр – суммы налогов, причитающиеся богам, как местным, так и иноземным. Вскоре высокие сановники вступили в ярые пререкания о том, какой из храмов заслуживает богатых пожертвований, и Хаэмуас, вздохнув про себя и осторожно бросив взгляд на водяные часы, принялся разбирать их притязания со всем возможным тактом, на какой только был способен. Это было серьезным делом, ведь если какому-нибудь иноземному божеству не оказывалось должного почтения, мог вспыхнуть дипломатический конфликт, поэтому Хаэмуас старался не упустить из виду ни одной важной детали. Но когда наконец все споры разрешились и можно было отослать людей, напоследок обменявшись с ними парой слов на общие темы и выпив по глотку вина, он наконец вздохнул с облегчением.
Направляясь в опочивальню, Хаэмуас взял пригоршню ладана, зажег уголь в высокой курильнице и брызнул в темноту несколько капель мирры. Острый сладковатый дым серого цвета мгновенно взвился к потолку. Хаэмуас раскрыл ковчежец, простерся ниц перед милостиво улыбающимся Амоном и начал молиться, не поднимаясь с прохладных плит.
Вначале он прочел заученные фразы обычного молебна, который каждый вечер возносили в Фивах, где в самом сердце Карнакского храма правил Амон, уже многие века царящий в этом городе. Вскоре торжественный ритм молитвы прервался, и Хаэмуас срывающимся голосом произнес несколько просьб от себя. Потом наступила тишина. Хаэмуас лежал с плотно закрытыми глазами, коленями, бедрами, локтями ясно ощущая твердость пола, вдыхая мельчайшую пыль и запах воска.
«Амон, со мной что-то происходит. – Хаэмуас перестал понимать, молитва это или обычный разговор. – Я и сам не могу понять, что это такое, какие-то всплески беспричинного недовольства, что-то неясное, что-то инородное и беспокойное. Оно так глубоко коренится в самых отдаленных уголках моей ка, что иногда кажется, будто все это мне почудилось. Или я заболел? Может быть, мне необходим обряд очищения? Недельный пост? Какое-нибудь снадобье? Или я мало тренирую свое тело?» Хаэмуас лежал без движения, прислушиваясь к себе. Плохо скрываемое недовольство отцом, дворец, напыщенность и чванство всего Пи-Рамзеса, шелестящие бумагами величественные министры – их образы разрастались на глазах, заполняя собой все вокруг, совсем как красная воспаленная сыпь, покрывавшая тело юной танцовщицы. Хаэмуас наблюдал. «Я величайший маг и врачеватель во всем Египте, – с горькой самоиронией думал он, – и все же меня объял страх оттого только, что мне приходится время от времени брать в свои руки бразды правления государством. Эти руки, что так любят раскапывать и искать, что с радостью отдали бы эту сухую, лишенную жизни работу государственного управления ради одного только Свитка Тота, который есть ключ к несравненному могуществу. Иногда мне даже кажется, что я пожертвовал бы своей душой – ка – ради того, чтобы обрести этот свиток и его, как говорят, волшебную силу. Эта сила двояка: тому, кто по праву произнесет заклинание, будет дарована способность телесного воскресения, а еще он научится понимать язык всего сущего, что только есть под солнцем. Кроме отца, я могу править всеми, кто живет в этом царстве, однако мне неподвластны птицы, звери, а еще… мертвые. Я старею, жизнь катится по проторенной колее, и мне страшно. Мое время истекает, а где-то, возможно глубоко в земле, или в самом сердце каменной гробницы, вырубленной в скале, или же на груди мага, более великого и одаренного, хранятся слова, узнав которые, я смог бы стать самым могущественным человеком во всем Египте».
