Олег Слободчиков - По прозвищу Пенда
Сивобород же, выпучив изумленные глаза, онемев и оглохнув, постоял с разинутым ртом и рухнул ниц, хрястнув лбом по зашуршавшему галечнику. Следом за ним попадали гороховцы. Когда устюжане с холмогорцами стали радостно обнимать монахов, все они оправились от нечаянного испуга, начали смущенно подниматься и отряхиваться.
— Уф! — отдувался Сивобород. — Гляжу, спускаются с неба благочинные. Все, думаю! Послал Бог по мою грешную душу. Ну, батюшки, напугали, — посмеиваясь над собой, подошел за благословением.
Ермоген торопливо накладывал руки на склоненные головы, благословлял направо и налево. Герасим обнимал подходивших к нему за благословением промышленных и весело оправдывался: «Я дьякон, хоть и черный».
— Вы-то откуда появились? — спрашивал.
Были у монахов обветренные, объеденные гнусом, обожженные солнцем лица. Лесная одежда из кож висела на них неряшливей, чем на старых сибирцах, руки были мозолистыми, и только глаза сияли светом, какого не бывает у промышленных людей.
— Сколько же с вами народу? — получив благословение, спросил Лука Москвитин.
— А двое мы! И вся небесная рать! — весело ответил иеродьякон Герасим. Глаза его сверкнули. — Вы-то откуда?.. От Енисейского зимовья идете на промыслы? — переспросил удивленно. — Вроде недавно смотрел на реку. Никого…
Ватажные поняли вдруг, что монахи не знают, откуда они и куда плывут.
— С верховий! — часто закрестился Лука, будто отмахивался от назойливого комара. — От Туруханского по Тунгуске-реке поднимались три лета.
— По Елеуне сплывали и волоклись.
— Теперь с верховий здешней Илэл-реки плывем. С добычей! — наперебой говорили обступившие знакомцев складники.
Монахи удивленно переглянулись.
— Сколько ни пытали промышленных — никто не признался, что доходил до верховий Тунгуски, — смущенно пожал плечами Ермоген.
— Послухи сказывали, что где-то здесь, поблизости, есть старый сибирский тес, по которому исстари, тайком от служилых, наши люди ходят встреч солнца. Но те, что так говорили, только по ближайшим притокам промышляют, вот и думали мы, грешные, — может, первыми идем! А тут вы!
За те годы, что устюжане с холмогорцами и Пантелей с Угрюмкой не виделись со своими бывшими попутчиками, они стали походить друг на друга больше, чем братья по плоти. И если начинал говорить один, подхватывал и продолжал его мысль другой.
— Ну и встреча! — поглядывал иеромонах на незнакомых, оттесненных туруханцев и гороховцев. Улыбнулся, ободряя их. — Теперь разговоров на весь день. — И попросил обступивших его людей: — Поставим корчажку да пойдем к нашему костру, что ли?
— Правда, кроме котла и топора, у нас нет ничего, — признался Герасим.
Ватажные решили приветить дорогих людей возле стругов, развели костры, стали варить кашу, неторопливо расспрашивали о пути до Енисея. Монахи рассказали, как жили в Сургутском, потом в Нарымском острогах. Поведали, как шли через Пегую Орду с отрядом казаков и стрельцов, как поднимались по Кети-реке. Прошлый год осенью в ее верховьях их осадили немирные роды. И ставили они с казаками Маковское зимовье с частоколом, оборонялись всю зиму.
Весной по наказу томского воеводы казаки со стрельцами вышли на Енисей. На старом тайном волоке, неподалеку от скита старца Тимофея, по государеву указу начали ставить острог. Им из Сургута был прислан белый поп, а монахам — разрешение: проповедовать слово Божье дальше к востоку. Ермоген же с Герасимом по льду перешли реку и поднимались левым берегом Верхней Тунгуски. Подолгу среди здешних народов не жили: те дольше недели на одном месте не стоят.
— А народы добрые, на Божье слово отзывчивые! — сверкнул выпуклыми глазами чернобровый иеромонах.
— Так вы только с этой весны идете? — удивился передовщик. — А мы про вас аж там, — кивнул на закат, — на Елеуне-Зулхэ слышали. Тамошние люди сказывали — богохульников побиваете!
Ватажные, весело поглядывая на монахов, стали посмеиваться.
— Весной еще одолели было желтые бурханисты, — смущенно потупился иеромонах.
Иеродьякон добавил:
— Бродят среди мирных родов, шаманов убивают, бубны ломают. — Был грех. Как-то пришлось повоевать!
Угрюмка, слушая разговоры, таращил глаза на черных попов и все ждал, когда те его заметят. Сам же не знал, как к ним подступиться, как слово молвить. Едва рот раскрывал — кто-нибудь уже говорил с ними. Наконец передовщик спросил про Ивашку Похабу.
— С нами шел от Тобольска! — ответил иеромонах. — И в Сургутском недолго был, и в Нарымском служил, по Кети шел. Маковское зимовье ставил, весной с нами к Енисее вышел государев острог ставить на старом, вольном промышленном стане. Там, наверное, и сейчас топором машет.
— Служит! Но горяч, — со вздохом укорил иеродьякон. — Иной раз забуянит — не унять.
— Стрельцы да казаки одни других не лучше. Как говорят: «Новоторы — воры, да и осташи хороши, и свято место, где тихвинцев нет».
— Вот и встретились! — вздохнул передовщик. — Хоть возвращайся с вами. — Кивнул Луке с укором: — Говорил — к полудню идти надо было. Где-то там живет народ православный. И крест неспроста у князца в юрте висел. — Подразнивая ватажных, попросил: — Батюшки, освободите от крестного целования, я с вами пойду. Они отсюда и без меня до Турухана доберутся!
Холмогорцы с устюжанами загалдели, дескать, не дают они на то согласия. Гороховец Михейка Скорбут напористо прошамкал, брызгая слюной:
— Прогуляешь пай в Туруханском — иди, куда глаза глядят. Вдруг и я с тобой пойду.
— Может, и нет там наших людей? — виновато заспорил с передовщиком Лука Москвитин. — Я тот крест близко смотрел. Не наш он. Спаситель на нем с косой и в штанах. Так всю жизнь можно пробродничать — и все попусту.
Не знал Пантелей, как ответить спутникам, только качал лохматой головой да кряхтел, поглядывая на них. Черный дьякон вдруг облегчил его душу, сказав:
— Уж лучше обмануться, чем потерять веру в свои вековечные помыслы!
— Вот! — с волнением вскрикнул передовщик и взмолился: — Освободите, с вами пойду!
Иеродьякон с грустной улыбкой опустил глаза, а Ермоген развел руками и признался:
— Не имеем такой власти!
После каши с остатками прогорклого масла ватажные стали просить монахов отпеть по уставу и по обычаю своих пропавших в пути друзей и родственников. Они достали из мешков лучших, головных соболей. Федотка стал писать углем на мездре крестильные имена Нехорошки, Тугарина, Вахромейки… Истомкино крестное имя никто не помнил. Чибара — тоболяк.
Монахи повели их на яр, на намоленное место к выстывшему кострищу. Там была пещерка, отрытая в сухой глине. Они простояли здесь неделю, встретив род чикагиров умного князца Когони. Три дня учили тунгусов Закону Божьему, но те никак не могли уразуметь страданий Господа за людей. У них если кто заболевал шаманской болезнью, то мучился годами. А если давал духам согласие, то те искали в нем какую-то лишнюю кость, разрывали тело на мелкие части, голову насаживали на кол, и кровь выпускали, и ели живое мясо будущего шамана, обновляя его плоть.
