Джек Линдсей - Подземный гром
Возле нас какой-то лигуриец жаловался, что в Риме нельзя достать пива.
Расставаясь со мной, Марциал передал мне небольшой свиток с эпиграммами, где стояла надпись: Луцию Кассию Фирму из Кордубы и Укуб.
Только бездомный в Риме свой дом обретает.
Счастлив же ты, коль из Рима уедешь домой![57]
— А как же ты? — спросил я. Он покачал головой и ответил только улыбкой, сочувственной улыбкой, в которой сквозила грусть.
Я уселся на палубе в уголке. Как ни бранился и ни бесился капитан, мы еще проторчали в порту два часа. Когда мы отчалили, матросы затянули песню;
Солнце всходит и заходит.
Из деревни еду в город,
С Идой, Ледой, Родой.
Землю бросил, а взамен —
Грош мне в зубы и мякина!
Под мостом обрел и ложе
С Идой, Ледой, Родой[58].
Подошла Герма и села, прижавшись ко мне. Впервые я стал размышлять об ожидавших меня осложнениях. Отец будет уязвлен и потрясен, станет выдвигать доводы, в которые сам не верит, напрасно стараясь исполнить свой долг и не уронить себя в глазах людей. Под конец он отступится: «Я не могу этого понять, сын мой, но ты должен поступать, как подсказывает тебе совесть». Сестра будет изо всех сил противиться и противодействовать, говорить от имени всех родных, подстрекать мать и дядю. Мать начнет умолять меня не делать глупостей, станет проливать слезы, уговаривая, чтобы я не срамил семью, и ни за что не примирится. Дядя будет бормотать угрозы и жалеть, что прошли те времена, когда на семейном совете приговаривали к смерти провинившееся чадо. Под конец, когда все выдохнутся, пыл иссякнет и будет положено начало длительной вражде, я поступлю по-своему. Во всяком случае, после всех злоключений я научился терпеливо переносить неудачи, сопротивляться и настаивать на своем. Теперь я видел, какой великой силой обладают простые люди. Можно подумать, что это попросту сила косности, что она доказывает лишь безответственность и бездумность, — до известной степени это так. Но вместе с тем эта сила позволяла кинику спокойно переносить бичевание, этой силой были налиты мышцы матросов, она внушала Аманду несокрушимую ненависть к существующим порядкам, она сказывалась в беззаветной преданности Феникса и Гермы. Я радовался, что они со мной, был готов всячески их защищать и отстаивать их достоинство. Я сломлю яростное сопротивление родичей, поглощенных заботами о своем благополучии и преуспеянии, соблюдавших ложные приличия и стремившихся к наживе и к власти над людьми.
Косые закатные лучи расстилались по морю, в небе сгрудились облака, легкие в своей монументальности и слегка позолоченные. Барка проходила мимо разрушенной стены, увитой жимолостью, юноша и девушка лениво разлеглись в пышной траве. Помощник капитана размеренно отбивал такт гребцам. В мягком вечернем свете проплывавшие мимо нас картины обретали скульптурную четкость и какое-то новое очарование, я воспринимал нежные краски, как разлитый в воздухе тонкий аромат. Свет, вечный и изменчивый, подобно времени развертывающийся передо мной безбрежный простор, плавное движение, полнота радости и сознание прелести жизни. Я вдохнул чистый свежий запах волос Гермы. Я был счастлив.
Комментарии автора
Из всех основных персонажей романа один Луций вымышленная фигура. Но мне хочется верить, что стихотворение Марциала Поэту Луцию («Эпиграммы», Книга IV, 55) посвящено моему герою и имеет в виду его позднейшее творчество. Луций предстает перед нами как поэт, выражающий в стихах свою любовь к Испании и воспевающий ее красоты.
Луций, сверстников наших честь и слава,
Ты, кто древнему Каю с отчим Тагом
Не даешь уступать речистым Арпам, —
Пусть рожденный среди твердынь
Аргивских Воспевает в стихах Микены, Фивы
Или славный Родос, а то и Спарты
Сладострастной палестры в память Леды,
Нам же, родом из кельтов и гиберов,
Грубоватые родины названья
В благодарных стихах позволь напомнить
Город Бильбилу, сталью знаменитый,
Что и нориков выше и халибов,
И железом гремящую Платею
На Салоне, хоть мелком, но бурливом
И с водой, закаляющей доспехи;
И Риксам хороводы, и Тутелу,
И попойки у кардуев веселых,
И с гирляндами алых роз Петеру,
Риги — наших отцов театр старинный,
И Силаев, копьем разящих метко,
И озёра Турасии с Тургонтом,
И прозрачные струи Тветониссы,
И священный дубняк под Бурадоном,
Где пройтись и ленивому приятно,
И поля Вативески на откосе,
Где на крепких волах наш Манлий пашет.
Ты, читатель изысканный, смеешься
Этим сельским названьям? Смейся вволю!
Эти села милей мне, чем Бутунты.
Кай, или Старый Кай, — название реки в Испании; Арпы же и Бутунты находились в Апулее, где родился Гораций.
Стаций во второй книге своих Сильв, написанной в начале 90-х годов (примерно через тридцать лет после заговора), сообщает, что возникло что-то вроде культа Лукана и праздновался день его рождения; этот культ носил такой же характер, как празднование стоиками памяти Катона и Брута при императорах Юлиях — Клавдиях. Книга заканчивается Одой на день рождения Лукана. Стаций говорит: «Полла Аргентария утверждала, что ею вдохновлена эта ода, когда мы обсуждали, как отпраздновать этот день, Выражая свое преклонение перед великим поэтом, я отказался от привычного для меня гекзаметра, воспевая ему хвалу». Ода написана одиннадцатистопным размером.
После обращения к музам и восхваления Бетики, богатой оливковым маслом, родины Лукана, Сенеки и Галлиона, Стаций рассказывает о том, как муза Каллиопа учила в младенчестве поэта. Ее наставления заканчиваются следующими словами:
А ты — иль дерзкой колесницей Славы
Был вознесен на горние высоты,
Где пребывают лишь великих души,
Презревших прах земной и мрак могилы;
Иль, берегов Элизия достигнув,
Страны блаженных, бродишь в мирных рощах,
Где собрались «Фарсалии» герои
И воспевают гимн тебе во славу,
Подхваченный Помпеем и Катоном;
Иль, тень священная, в величье гордом,
Спустившись в Тартар, издали взираешь,
Как мать Нерона факелом горящим
По бледному лицу тирана хлещет.
Ты, светлый, в некий день богов подземных
Попросишь привести сюда и Поллу.
Пред ней отверзнутся врата — и с мужем
Соединится нежная супруга.
Она не кружится в безумной пляска,
Надев личину, перед ложным богом.
Лишь одного тебя чтит неустанно,
Храня твой образ в тайном храме сердца.
И твоего лица изображенье
В оправе золотой, над сирым ложем
Желанной не приносит ей отрады.
Смерть ненасытная, прочь, прочь отсюда!
Здесь новой жизни видим зарожденье.
Умолкни, скорбь! Лишь сладостные слезы
Ее лицо отныне орошают,
И чтит она умершего, как бога.
У Марциала есть три эпиграммы (Книга VII, 21–23), явно имеющие в виду это празднование:
