Вальтер Скотт - Квентин Дорвард
Искать пришлось недолго. Они скоро увидели дуб, который, как шутливо заметил Птит-Андре, был вполне достоин такого желудя. Оставив преступника под охраной конвоя, палачи приступили к приготовлениям для заключительного акта драмы.
В эту минуту Хайраддин, смотревший на толпу, встретился взглядом с Квентином Дорвардом, который, как ему показалось, узнал в уличенном самозванце своего изменника-проводника и последовал за ним к месту казни, чтобы убедиться в верности своей догадки.
Когда палачи объявили осужденному, что все готово, он спокойно попросил оказать ему последнюю милость.
— Все, что угодно, сын мой, лишь бы это не противоречило нашим обязанностям, — сказал Труазешель.
— То есть все, кроме жизни? — спросил Хайраддин.
— Именно, — ответил Труазешель, — и даже больше, так как ты, по-видимому, решил сделать честь нашему ремеслу и умереть не ломаясь, как подобает мужчине… Я даже готов подарить тебе десять минут, хотя нам и приказано не мешкать.
— Вы безмерно великодушны! — сказал Хайраддин.
— Еще бы! — подхватил Птит-Андре. — Мы даже можем получить нагоняй за такое ослушание. Ну, да уж, видно, ничего не поделаешь! Я, кажется, был бы готов отдать жизнь за такого проворного, стойкого молодца, который притом же собирается спокойно выполнить последний прыжок, как и подобает честному парню.
— Так что, если тебе нужен исповедник… — сказал Труазешель.
— Или стаканчик винца… — подхватил его игривый товарищ.
— Или псалом… — сказала Трагедия.
— Или веселая песенка… — сказала Комедия.
— Ни то, ни другое, ни третье, мои добрые, сострадательные и в высшей степени расторопные друзья, — ответил цыган. — Я попросил бы вас только подарить мне несколько минут, чтобы переговорить вон с тем молодым стрелком шотландской гвардии.
Палачи были в нерешительности; но потом Труазешель вспомнил, что Квентин Дорвард, как говорили, пользовался в последнее время особой милостью короля Людовика, и разрешение было дано.
Когда Квентин подошел поближе, он содрогнулся от ужаса и жалости к несчастному, хотя ему было известно, что тот вполне заслужил свою участь. Остатки блестящего наряда герольда, изорванного в клочья зубами четвероногих и цепкими лапами двуногих, избавивших беднягу от свирепых собак, чтобы вслед за тем отправить его на виселицу, придавали ему смешной и в то же время жалкий вид. На лице его еще виднелись следы румян и остатки накладной бороды, которую он прицепил, чтобы его не узнали; смертельная бледность покрывала его щеки и губы, но в быстром взгляде блестящих глаз сквозила свойственная его племени спокойная решимость, а страдальческая улыбка выражала презрение к ожидавшей его ужасной смерти. Охваченный ужасом и горячим состраданием, Квентин медленно приближался к преступнику, и, вероятно, его чувства выразились в движениях, потому что Птит-Андре крикнул ему:
— Нельзя ли поживей, прекрасный стрелок! Этому сеньору некогда, а вы двигаетесь так, словно ступаете не по твердой земле, а по яйцам, которые боитесь раздавить!
— Я должен говорить с ним наедине, — сказал преступник, и в его хриплом голосе прозвучало отчаяние.
— Эта просьба едва ли совместима с нашим долгом, дружок мой, — ответил ему Птит-Андре. — Ведь мы с тобой старые знакомые и знаем по опыту, какой ты скользкий угорь.
— Но вы ведь связали меня по рукам и ногам, — сказал преступник. — Расставьте вокруг стражу, но только на таком расстоянии, чтоб она не могла нас услышать… Этот стрелок — слуга вашего короля, и если бы я дал вам десять золотых…
— Которые можно было бы употребить на обедни для спасения его бедной души, — вставил Труазешель.
— Или на покупку вина для подкрепления моего бедного тела, — подхватил Птит-Андре. — Ну что ж, мы согласны… Давай сюда твои золотые, приятель!
— Заткни глотки этим кровожадным псам! — сказал Хайраддин Дорварду. — Меня дочиста обобрали, когда схватили… Заплати им, ты не прогадаешь.
Квентин отсчитал палачам обещанную взятку, и оба, словно люди, привыкшие держать свое слово, удалились на приличное расстояние, продолжая, однако, внимательно следить за каждым движением преступника. Выждав минуту, чтобы дать несчастному время собраться с мыслями, и видя, что он молчит, Квентин сказал:
— Так вот к какому концу ты пришел!
— Да, — ответил Хайраддин, — не надо быть ни астрологом, ни физиономистом, ни хиромантом, чтобы предсказать, что меня постигнет общая участь моей семьи.
— Но не ты ли сам довел себя до этого целым рядом преступлений и обманов? — заметил шотландец.
— Нет, клянусь светлым Альдебараном и всеми звездами! — воскликнул цыган.
— Всему виною моя глупость: я вообразил, что кровожадная жестокость франков не распространяется на то, что, по их словам, они считают самым священным. Ряса священника спасла бы меня не больше мантии герольда. Вот оно, ваше хваленое благочестие и рыцарская честь!
— Уличенный обманщик не имеет никаких прав на неприкосновенность, даваемую званием, которое он присвоил, — заметил Дорвард.
— «Обманщик»! — повторил цыган. — Да чем же моя речь была хуже речей того старого дурака герольда? Но оставим это. Раньше ли, позже ли — не все ли равно?
— Время идет, — сказал Квентин. — Если ты хочешь что-нибудь сказать, говори скорей, а затем подумай о своей душе.
— О душе? — воскликнул цыган с резким смехом. — Неужели ты думаешь, что двадцатилетнюю проказу можно излечить в одну минуту? Если даже у меня и есть душа, она с десятилетнего возраста, а то и раньше успела пройти такие мытарства, что мне понадобился бы целый месяц, чтобы припомнить все мои грехи, да еще один, чтобы рассказать их попу! А если бы мне дали такой длинный срок, то клянусь, что я употребил бы его на другое.
— Несчастный нераскаянный грешник, перестань богохульствовать! — воскликнул Квентин с ужасом и жалостью. — Говори, что тебе от меня надо, и пусть участь твоя свершится!
— Я хочу просить тебя об одной милости, — сказал Хайраддин. — Но сперва я заплачу тебе за нее, ибо ваше племя, несмотря на свое хваленое милосердие, ничего не делает даром.
— Я бы ответил тебе — пропади ты со своими дарами, если бы ты не стоял на краю могилы, — сказал Квентин. — Говори же, что тебе надо, и оставь свои дары при себе. Я и так не забыл твоих прежних добрых услуг.
— А между тем я искренне полюбил тебя за то дело на берегу Шера, — проговорил цыган, — и хотел помочь тебе жениться на богатой. Ты носил ее цвета — это-то и ввело меня в заблуждение… И, кроме того, мне казалось, что Амелина с ее денежками была бы тебе больше под стать, чем та молоденькая куропатка с ее старым Бракемонтским гнездом, которое Карл захватил в свои когти и вряд ли выпустит теперь.
