Рустем Сабиров - Гравер
У нее было желтовато-серое, неимоверно худое лицо. И очень подвижное. Как мелкая рябь на воде, его поминутно искажали гримасы, и непонятно было, не то она сейчас разрыдается, не то рассмеется, не то бросится на шею, не то вытащит нож. На ней был высокий, явно большего размера капор, поношенный жакет и длинная юбка из сукна. Вдобавок была обмотана вокруг талии не то пледом, не то платком.
— Что вам будет угодно, сударыня?
По лицу женщины вновь пробежала рябь, она словно выбирала подходящую гримасу. Остановилась наконец на надломленной, виноватой улыбке.
— Мне было бы угодно… зайти сейчас к вам, — шагнула, чтобы пройти. Гравер, однако, не посторонился.
— Простите, но… вы меня знаете?
— Не знаю. Потому и хочу зайти, что понятия о Вас не имею. И вы обо мне не имеете. Иначе б не зашла.
— Время позднее, сударыня, и я не расположен шутить.
— Вот уж кому сегодня не до шуток, так это мне.
Сказав это, женщина размотала наконец свой многослойный плат и явила миру изрядно выпуклый живот.
— Если вы снова спросите, что мне угодно, я отвечу: родить. Да, именно здесь, у вас. Почему у вас? Потому что мне больше негде, понимаете наконец? Можете не верить, можете посмеяться, но меня как будто Бог сюда привел. Да. Вот взял за ручку да и привел. И если вы скажете: пошла-ка ты вон, вдутая шлюха, я уйду, но это будет значить, что Бога нет и будь все проклято.
— Но я едва ли смогу помочь, — пробормотал Гравер, невольно посторонившись и пропуская ее в дом.
— Да сохрани бог! Не надо мне помогать. Побольше чистых тряпок, кувшин горячей воды да нож поострей. Хотя… если сыщется поблизости какая ни есть дамочка зрелых лет, было бы неплохо… Ох… Вы уж поторопитесь, господин хороший, а то… Ох! Да беги же ты, черт тебя возьми!!!
Как раз в этот момент в дверь постучал мальчишка посыльный, который привез на тележке мешок древесного угля. Путаясь и судорожно жестикулируя, Гравер велел ему сначала разжечь камин, потом, оттолкнув перепуганного мальчишку от камина, приказал бежать за Присциллой. «Но, господин, — пролепетал малец, — мне нельзя никак. Мне хозяин…» — «Беги скорее, твою мать!!!» — заорал Гравер, да так, что мальца едва не сдуло с места.
Когда посыльный привел наконец сонную и раздраженную Присциллу, крику и суеты стало еще больше. Мальчик очумело метался между ними, начисто забыв и о хозяине, и о всех его поручениях. Присцилла кляла последними словами и Гравера, и мальчишку, и роженицу, а более всего — свою злополучную судьбу, которая вечно сталкивает ее с олухами.
Схватки на какое-то время прекратились.
— Эй, красавчик, — подала голос женщина. — Подойди-ка сюда.
— Вы это мне?
— Кому ж еще, господи!
Голос у нее был прерывистый, задушенный, речь ей давалась с трудом. Гравер подошел ближе и присел на обитый войлоком табурет. Лицо женщины было мокрым от пота, рот широко раскрыт, глаза бессмысленно вытаращены, зрачки закатились, она дышала тяжело с глубинными всхрипами. Увидев его искоса, она, однако, криво усмехнулась, послышалось даже сипловатое подобие смешка.
— Да ты впрямь красавчик, парень. Это кто ж тебя так?
Гравера передернуло от невольного воспоминания.
— Не видал, кто, — ответил он, не удержался и усмехнулся.
— Так бывает?
— Бывает всяко. Не понимаю, зачем вы меня это спрашиваете.
— Сама не знаю. У меня маловато времени. Слушай, а тебя звать-то как?
— Меня редко зовут по имени. Хочешь назвать — зови Гравер.
— Хорошо, Гравер. Я вот что сказать-то хотела. Если что-то случится со мной — ну мало ли! Так вот, ежели что случится, мальчика назовете Иден. Да. Самое подходящее будет для него имя. Ну а коли девочка родится, так пусть будет Дороти.
— А что может случиться?
— Сам же сказал — бывает всяко. И еще. Никому не говори про меня, ладно? Никому. Отродясь ты меня не видывал. Ребенка можешь сдать в приют, коли уж так придется. Только соври что-нибудь. Бог простит. Он не такое прощает. Человечек ты одинокий, куда тебе вошкаться с чужим дитем! Но про меня — никому — ни слова. Потому что худо будет и ему, и тебе. Я правду говорю… Самое смешное, я всегда говорю правду, а мне не верят. Приходится врать… А будут спрашивать — скажи, подбросили на порог. Выхожу, мол, а оно и лежит… Я должна была вытравить этот плод, понимаешь. Я поклялась, а куда было деваться. На Святом распятии поклялась. Человек, который держал Распятие в руках, шутить не станет. Вот так! Поклялась Иисусу убить в утробе свое дитя! И получается, что Спаситель принял мою клятву. Так вот, он-то принял, а я — передумала.
— Ну а если всё обойдется, куда пойдешь?
— А не решила пока. Не могу всё зараз решать. Вот выживу, там и подумаю. А не выживу, так и думать не надобно. Пусть Господь подумает, он, говорят, добрый. А сейчас — поди, позови ту бабку. Злая она. Это хорошо. Жалостливым верить нельзя. Жалостливые сегодня пожалеют, завтра продадут. А злая или уж на порог не пустит, но если пустит, то уж не продаст. Иди, говорю, скорее, кажется, началось.
* * *Через час женщина родила девочку. Молока у нее не было, и Присцилла дала младенцу козьего молока. Роженице налила аперитива с тем же козьим молоком. Та, выпив, попросила еще, однако не дождалась и уснула.
А утром она исчезла. От нее остался лишь дешевый кустарный медальон с прядью русых волос и скверной литографией, на коей была изображена женщина, отдаленно напоминавшая владелицу медальона, с неестественно румяным лицом и роскошными кудрями.
— Ты ведь не сдашь Дороти в приют? — спросила Присцилла, сверля его глазами. Она сидела на скамье, покачивая и прижимая к себе плачущую девочку.
— Но…
— Только попробуй избавиться от нее. Я тебе глаза выцарапаю, если только посмеешь, чертов урод!
— Я хотел сказать — по-моему, вы делаете ей больно. И еще…
— Это я делаю ей больно?! — свирепо вскинулась Присцилла и тотчас сникла. — Пусть уж она со мной останется. Никто не узнает, Богом клянусь. С мальчишкой посыльным я сама переговорю, да так, что у него память на сто лет отшибет…
* * *Через неделю в дом пожаловал хорошо одетый господин в длиннополом, отороченном мехом плаще с массивной серебряной застежкой возле шеи, в широкой шляпе из синего фетра, в высоких ботфортах и с изящной палисандровой тростью. Лицо же господина, в противоположность одежде, было лишено и тени благородства и напоминало булыжную мостовую. Он снял шляпу и небрежно сунул ее Граверу.
— Поди, позови хозяина.
— Я хозяин, — ответил невозмутимо Гравер и повесил шляпу на крюк.
— Ты? — незваный гость глумливо хохотнул. — Ну, ты так ты. Тем лучше. Скажи-ка, любезный, а не появлялась ли в доме, или где поблизости, некая дама по имени Гризелла Фирлинг? Только врать не вздумай.
