Орхан Памук - Белая крепость
Вечером Ходжа рассказал, что султан спросил, как можно истолковать этот случай. Когда настала очередь Ходжи говорить, тот возвестил, что султану грозит нежданная опасность, враги будут против него злоумышлять, но он выйдет из испытаний целым и невредимым. Недоброжелатели Ходжи, среди которых был и новый главный астролог Сыткы-эфенди, стали было порицать его за такое толкование: мало того что он предсказал султану смертельную опасность, так еще и уподобил его зайцу, но султан велел им всем замолчать и объявил, что хорошенько запомнит слова Ходжи. Затем, наблюдая, как яростно борется за жизнь орел, на которого напустили стаю соколов, и как разъяренные гончие рвут на кусочки несчастную лису, султан сообщил, что львица родила двух детенышей, самца и самочку, и что ему очень понравилась книга о животных, а потом стал расспрашивать о синекрылых быках и розовых кошках, что водятся в лугах у берегов Нила. Ходжа ощущал странное опьянение победой, смешанное со страхом.
Лишь много позже мы узнали о событиях, произошедших вскоре во дворце: старая Кёсем-султан, сговорившись с агой янычар, замыслила убить своего внука и его мать, а на трон посадить шехзаде[18] Сулеймана, но у них ничего не вышло. Кёсем-султан лишилась жизни: ее душили, пока из горла и носа у нее не пошла кровь. Ходжа узнал об этом в муваккитхане, где его глупые приятели передавали друг другу ходившие по городу слухи; еще он бывал в медресе, а больше никуда не ходил.
Осенью он некоторое время думал, не заняться ли ему снова космографией, но вскоре впал в уныние: для этого требовалась обсерватория, да и к тому же глупцам нет дела до звезд, а звездам – до глупцов. Пришла зима, и в один из ее пасмурных дней мы узнали, что паша впал в немилость. Его тоже собирались удушить, но валиде-султан[19] не дала на это согласия, так что пашу, лишив имущества, сослали в Эрзинджан. Больше мы о паше ничего не слышали, пока не получили весть о его смерти. Ходжа заявил, что отныне никого не боится и никому ничем не обязан; не знаю, думал ли он при этом, что чему-то научился у меня. Теперь, твердил Ходжа, он не страшится ни султана, ни его матери. Вид у него был очень решительный, но дальше этого не шло: мы смирно сидели дома, беседовали о красных американских муравьях и делали наброски нового трактата о них и об их родичах.
Эту зиму, как и предыдущую, а также многие из последующих, мы провели в четырех стенах; не происходило ровным счетом ничего заслуживающего внимания. В холодные ночи, сидя на первом этаже продуваемого северо-восточным ветром дома, мы говорили до самого утра. К тому времени Ходжа отказался от пренебрежительного отношения ко мне – или ему надоело делать вид, будто он меня презирает. Думаю, это объяснялось тем, что никто не посылал за ним ни из дворца, ни из близких к дворцу кругов. Иногда мне казалось, что он теперь не хуже моего сознает наше сходство и, глядя мне в лицо, видит себя. Я гадал, о чем он думает в такие мгновения. Мы закончили новый длинный трактат о животных, но паша был в ссылке, а Ходжа, по его словам, не собирался унижаться перед вхожими во дворец знакомыми, так что трактат пока оставался лежать на столе. Время от времени, маясь от скуки в дни, когда мне совершенно нечего было делать, я перелистывал его страницы, разглядывал нарисованных мной фиолетовых кузнечиков и летучих рыб и пытался представить себе, чтó будет думать султан, читая написанные под ними строки.
За Ходжой послали только в начале весны. Увидев его, султан очень обрадовался; если верить Ходже, каждый жест, каждое сказанное султаном слово свидетельствовали, что мальчик давно думал о нем и не позвал раньше только потому, что этого не желали глупцы из его окружения. Султан сразу повел речь о заговоре своей бабки и о том, что Ходжа предвидел и саму эту опасность, и счастливое от нее избавление. Той ночью, услышав раздающиеся во дворце крики тех, кто задумал покуситься на его жизнь, мальчик ничуть не испугался, потому что вспомнил, как напала на зайца злая собака и как ей не удалось загрызть зверька. Осыпав Ходжу похвалами, султан распорядился выделить ему земельный надел в подходящем месте. До новых предсказаний дело не дошло, прием закончился, и когда Ходжа покидал дворец, ему сказали, что выдачи бумаги на право владения наделом придется подождать до конца лета.
Пока тянулось ожидание, Ходжа, надеясь на доход с надела, замыслил построить у себя в саду небольшую обсерваторию; он определил размеры колодца, который нужно будет вырыть, и подсчитал стоимость приборов, которыми оснастит обсерваторию. Вскоре, правда, ему надоело заниматься расчетами. В лавке одного книготорговца он наткнулся на переписанную скверным почерком книгу Такиюддина с изложением итогов астрономических наблюдений. Два месяца Ходжа провел в попытках проверить точность этих сведений, но в конце концов, раздраженный, бросил это дело, убедившись, что не может определить, где ошибался Такиюддин, а где – он сам, из-за того что использовал дешевые приборы; к тому же какие-то ошибки могли вкрасться в книгу и вследствие небрежности переписчика. Еще больше раздражало его то, что предыдущий хозяин книги вписал в шестидесятеричные тригонометрические таблицы стихотворные рифмованные строки. Наблюдая движение небесных тел, этот человек смиренно пытался предсказывать будущее мира: рано или поздно после четырех дочерей у него родится сын; разразится чумное поветрие, которое отделит грешных от праведных; умрет его сосед Бахаттин-эфенди. Сначала Ходжа потешался, читая эти предсказания, но потом впал в уныние. Теперь он со странной и пугающей убежденностью рассуждал о содержимом наших голов, словно говорил о сундуках или шкафах, внутрь которых можно заглянуть, открыв их крышки и дверцы.
Бумага на обещанный султаном земельный надел не пришла ни к концу лета, ни к началу зимы. Весной Ходже сказали, что ведется новая перепись земель; нужно еще подождать. А пока его, пусть и нечасто, приглашали во дворец, где султан задавал ему вопросы о том, что предвещает треснувшее зеркало, или зеленая молния, ударившая в море вблизи острова Яссы, или разбившийся вдребезги сосуд с кроваво-красным вишневым соком. Отвечал Ходжа и на вопросы о животных из нашего последнего трактата. Вернувшись домой, он твердил, что мальчик вступает в пору юности, когда человек легче всего поддается влиянию, и что он, Ходжа, приберет его к рукам.
С этой целью он приступил к работе над новой книгой. Из моих рассказов он знал о Кортесе и о том, какой конец постиг империю ацтеков, так что история юного короля, который не придавал значения науке и оттого был посажен на кол, уже давно была у него на уме. В те дни он то и дело принимался говорить о негодяях, которые смогли победить и подчинить своим порядкам хороших людей с помощью хитроумных изобретений, оружия и сказок только потому, что хорошие люди слишком долго предавались дреме. Но о чем он пишет, запершись, Ходжа долгое время мне не рассказывал. Поначалу, подозреваю, он ждал, что я сам захочу об этом узнать, но в те дни я чувствовал себя особенно несчастным: на меня вдруг сильнее прежнего навалилась тоска по родине, а вместе с ней – и враждебность, которую я испытывал к Ходже, так что я подавил свое любопытство и успешно делал вид, будто мне дела нет до того, к каким выводам пришел его творческий ум, основываясь на историях, вычитанных из купленных дешевизны ради скверных, порванных книг, и на моих рассказах. С удовольствием наблюдал я, как день ото дня потихоньку тает его самоуверенность, а потом и вера в важность того, что он пытается написать.
