Роберт Святополк-Мирский - Порубежная война
Какое-то безумие нашло на него и, не слушая ничьих советов, не имея никаких документов, он вскочил в кибитку и велел погонять, погонять и погонять, чтоб поскорее и подальше умчаться от этого ужасного города…
Если бы не постоянная заступница земная — Великая княгиня Софья, да не заступница небесная Пресвятая дева Мария, так бы верно и сложил бесславно свою голову Аристотель Фиорованти на московской земле.
Да вот, слава Богу, вроде все обошлось. Вступилась за него Софья, сменил свой гнев на милость Великий князь, взял даже его с собой в Тверской поход в прошлом году и потом еще проявлял милость не однажды, так что, вроде, все уладилось…
…И тут вдруг вышел из покоев Великой княгини потрясенный и счастливый Андреа, бросился отцу на шею, и пока Паола покинула их на несколько минут, Аристотель с изумлением выслушал столь восхитительную и неожиданную новость.
У него вдруг словно камень с души спал, — ведь главной, тоскливо мучавшей его заботой было будущее Андреа, которое неизвестно как было устроить, потому что талантов к отцовскому делу у него, увы, не было, а какая ужасная судьба могла ожидать его после того, как Господь примет к себе отцовскую душу, было совершенно неизвестно.
Матерь Божия, Пресвятая дева Мария, неужели все так хорошо обернулось?! Аристотель готов был прямо тут пасть на колени и молиться, но Паола вышла из покоев Великой княгини и пригласила его войти.
Наспех попрощавшись с сыном, который обещал дожидаться отца дома, готовясь вместе со своей юной супругой к завтрашнему тайному отъезду из Москвы, Аристотель не вошел — вбежал в покои Великой княгини и со слезами на глазах бросился ей в ноги, целуя краешек парчового платья.
— Мой дорогой Родольфо, — растроганно сказала Софья и соизволила прикоснуться своей царственной рукой к небритой щеке старого мастера. — Как я рада тебя видеть!
— Государыня, благодарю за сына — теперь я могу умереть спокойно!
— Ну что ты, Родольфо, не будем говорить сегодня о смерти. Помнишь, когда-то я сказала тебе, что ты обретешь в моем государстве великую славу, если, конечно, выживешь. А чтобы выжить и сотворить нечто великое, тебе придется стать сильным, ибо только тогда твое имя останется в веках, потому что Господь помогает сильным. Я думаю, Господь помогал тебе, ибо ты совершил много замечательных дел: изготовил лучшие в мире орудия, чеканил монеты, построил замечательный мост через Волхов, набросал план перестройки Кремля, по которому теперь работают твои земляки, наконец, ты построил Успенский собор, которого одного достаточно, чтобы прославить твое имя в веках. Я уже не говорю о десятках твоих свершений на далекой первой родине. Чего еще может желать человек? Слава, величие, благодарность потомков — все это связано с твоим именем. Я уже не говорю о некоторых замечательных твоих свершениях, которые в силу определенных обстоятельств должны остаться в глубокой тайне: помещение, которое ты соорудил для моей библиотеки, сохранит ее не на века — на тысячелетия. Кстати, я уже забыла — Андреа во всем помогал тебе, когда вы строили это хранилище?
Аристотель насторожился.
— Только до определенной степени, государыня. Я не мог обойтись без его помощи во время самой постройки и укладки внутренних стен из особого стекловидного камня, секрет, которого я тут же уничтожил. Однако весь сложный и уникальный механизм доступа к помещению я разрабатывал один, Андреа ничего не знает о нем.
— Это хорошо, — сказала Софья. — То есть я хотела сказать, хорошо что кроме меня и ты еще знаешь как туда попасть. Если вдруг я забуду, ты мне напомнишь.
Это плохо, — подумал Аристотель, — это очень плохо. Похоже, что она хотела бы остаться единственной обладательницей этой тайны…
— Я всегда к твоим услугам, государыня, а после твоего сегодняшнего благодеяния я в неоплатном долгу.
— Пустяки, Родольфо, пусть твой сын, раз, у него нет твоего божественного дара, применит свои способности в другом месте, и пусть твои потомки послужат, как и ты послужил, величию и славе моей державы.
Великая княгиня вынула откуда-то из многочисленных складок своего роскошного парчового платья маленькую золотую монетку и, улыбаясь, протянула Аристотелю.
— Это твоя?
Аристотель повертел монету и тоже улыбнулся.
— Да, — ответил он.
— Я обнаружила ее случайно и провела несколько часов перебирая сотни других твоих монет, но нигде больше не нашла вот этого маленького цветочка с пятью лепестками, который вытеснен здесь. Я догадалась — fiori a venti — цветок на ветру — это твоя фамилия.
— Да, государыня, я помечал этим знаком каждую тысячную монету, чтобы не сбиться со счета. В Болонье я гравировал на монетах другое изображение — всадник, скачущий против ветра и разбрасывающий цветы.
— Никто кроме меня не называет тебя «Родольфо», это ведь твое подлинное имя, верно?
— Если признаться честно, государыня, я не знаю толком своего подлинного имени. Батюшку моего — тоже архитектора и инженера — звали Фиорованти ди Родольфо, и с детства он называл меня Родольфо, хотя при крещении мне дали совсем другое имя, но уже в дипломе Болонского университета я был вписан как Аристотель… Возможно потому, что, желая похвалить за успехи, так называл меня именем греческого мудреца мой учитель Гаспаро Нади.
— Я думаю, что и в нашу историю ты войдешь под этим именем. Подай нам сладкое, Береника.
Софья пригласила Аристотеля к столу, собственной рукой наполнила два серебряных кубка красным вином из бутыли венецианского стекла и тут появившаяся, как из под земли Береника, поставила на стол большое блюдо с маленькими ароматными ломтиками сушеной дыни.
Аристотель и Софья сидели друг против друга; это блюдо стояло на столе как раз между ними и, увидев его, Аристотель побледнел и на несколько секунд лишился дара речи.
Один из самых странных, страшных и удивительных случаев немедленно вспомнился ему.
26 июля 1471 года в Ватикане он беседовал с папой о передвижении обелиска Калигулы, и точно также, как сейчас, на столе между ними стояло блюдо с точно такими же кусочками сушеной дыни.
Сушеная дыня — один из самых изысканных деликатесов, привозимых с Востока. Там спелую дыню аккуратно разрезают на небольшие дольки и подвергают действию лучей раскаленного солнца. Дольки мгновенно покрываются твердой корочкой, сохраняя внутри весь аромат свежей дыни. Папа Павел II, любитель сладостей, выслушивая рассуждения Аристотеля о том, как лучше передвигать статую, ел один за другим эти дынные дольки и все предлагал Аристотелю, но Аристотель отказывался, говоря, что он не любит сладкого, и вдруг в определенный момент разговора глаза папы остановились так, будто взор его внезапно устремился в глубь себя. Аристотель умолк на полуслове, а папа внезапно глубоко вздохнул, и голова его опустилась на грудь. К нему немедленно бросились стоящие в дверях стражники, поднялась суета, вызвали лекаря, но было поздно. Папа скончался на глазах Аристотеля Фиорованти во время беседы с ним.
