Николай Бахрошин - Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
— Ты только на толковище не обмолвись про это, заклюют тебя, как ястребы цаплю, — пошутил я.
Наконец-то удалось мне, вставил веселое слово. Но она даже не улыбнулась.
— Уходить нам надо, — сказала она.
— Нам с тобой? — обрадовался я, не веря своему счастью.
И тут же покраснел, как ошпаренный. Но Сельга словно не заметила моей предательской оговорки.
— Нам всем, — сказала как отрезала, — всему роду, и всем остальным родам тоже. На северный ветер нужно уходить, в лесную пустыню, куда не дотянутся жадные руки пришельцев.
Уходить родом… Легко сказать. Мне что? Я один, мне собраться — только подпоясаться. А остальные? Старики, бабы, детишки, скот?
— Как уходить? — возразил я. — Кто решится? Бросить дома, бросить земли расчищенные, звериные угодья, рыбные? Как можно все оставить?
Она опять не ответила. Замолчала, словно тучей завесилась.
Потом мы пришли в селение. Я попрощался с ней, хотя мне меньше всего этого хотелось. Мне показалось, она посмотрела на меня с сожалением. Наверное, показалось…
Этот наш разговор я тоже вспоминал постоянно. Думал над ее словами. По правде сказать, я не все ее слова понимал. Но ведунья она — это истинно. У них, провидцев, никогда не разобрать всего. Вот хоть Олесь-волхв, бормочет себе под нос, бормочет, а о чем? Одни боги ведают. Да и то, я полагаю, надоело богам уже прислушиваться к его вечному ворчанию.
Но главное я понял. Быть беде, вещала она. И случилась беда. С ней случилась.
Я помню, чуть ума не лишился, когда нашел ее едва живую на берегу. Обмывал водой глубокие царапины от чужой кольчуги на гладкой коже, слушал ее тяжелое, лихорадочное дыхание. Почти бегом нес ее в селение, прижимая к груди, бормоча что-то злобное, неразборчивое, сам не помнил, что бормотал.
Или я крови не видел?
Наваждение, да…
4
Я, Рагнар Большая Секира, морской конунг, бороздящий от края до края водные дороги Мидгарда, серединного мира людей, ярл и владетель Ранг-фиорда, сын Рорика Гордого, ярла и владетеля Ранг-фиорда, и прекрасной Ерды, поведаю о великих подвигах, которые совершил я с моими воинами.
Покинув берег, оставив дома и женщин, мы вышли в море за добычей и славой, как исстари повелось у воинов. И ласковый Судри, теплый ветер, расправил наши паруса и начал сильно толкать их в спину.
Отплыв от родных берегов, мы поставили на место носы и хвосты деревянных драконов с оскаленными клыками и грозно выпученными глазами. Издавна повелось, у родных берегов воины снимают со своих деревянных братьев эти украшения, дабы не вызвать гнева богов их свирепым видом. Зато в походах ставят обратно, пусть они устрашают врагов еще издали и отпугивают чужих богов и духов.
Бег наших морских коней, летящих по гребням волн, мы сначала направили в землю эстов. И многих убили, и много добычи взяли. После того пошли в землю куршей. Они злобные, кусают железо, когда их рубишь. Но мы сильные, их зубам не прогрызть наши кольчуги. Многих из них мы отправили к предкам железом и огнем. Взяли еще больше добычи и крепких рабов.
Потом бог Ньерд, покровитель мореходов, отвернулся от нас. Великан Эгир, хозяин подводного мира, сварил в своем котле суровую бурю, наслал бешеный ветер Нодри. Потопил двух морских коней вместе с храбрыми воинами и дорогой добычей. Остальных разметал и унес в открытое море, затянул небесную твердь сплошными тучами, чтобы сбить нас со следа, не дать найти дорогу по звездам.
Долго скитались мы между волн, большую нужду терпели. Пришлось нам съесть половину рабов, взятых из куршей и эстов, запивая их вместо доброго пива горькой морской водой, которую нужно удерживать в животе силой. Другую половину рабов мы отдали Эгиру, выкинув за борт. И половину добычи тоже отдали.
Наконец боги смилостивились, указали дорогу к берегу. Соединившись в условленном месте с остальными, мы напали на вендов, но отважный Тюр, однорукий бог воинского искусства, не подарил нам победу. Венды были готовы и встретили нас железом. Мы бились долго, многие храбрые воины ушли к Одину, но добычи не взяли. Их собралось слишком много; когда одни умирали, на их место вставали другие. Отступив от вендов, мы ушли от моря по речной дороге. Бились с людьми, названия которым я не знаю. Многих убили. Но они были бедные, мало добычи досталось нам за нашу храбрость.
Отстав от них, мы пришли в восточные, лесные земли, которые издавна называются Гардарикой.
* * *— Плывем и плывем, конунг, а конца не видно этому лесу, — сказал мне Дюги Свирепый, один из самых яростных и знаменитых воинов в дружине.
— Всему бывает конец, — ответил я. — Даже бескрайнее море кончается берегом. Будет конец и этому лесу.
— Оно так, — глубокомысленно подтвердил Свирепый. Еще подумал, почесал жесткую, как кабанья щетина, гнедую бороду, размял огромной ладонью лицо, дубленное крепким пивом и промозглыми морскими ветрами до красноты вареной свеклы.
— А я вот думаю, зачем боги создали столько леса? — признался Дюги.
— И что же ты надумал? — заинтересовался я.
— Клянусь башмаком силы Видара Молчальника, сына Одина, ничего не надумал, — признался Дюги. — Наверно, боги ошиблись или недосмотрели. — Он презрительно сплюнул за борт драккара, намеренно оскорбляя чужую реку, и басовито расхохотался, показывая осколки зубов, прореженных с левой стороны франкской палицей.
— Наверно, боги забыли тебя спросить, — сказал я ему.
— Конечно, забыли. А как иначе? Один, Всеотец, сидя на престоле на утесе Хлидскьяльв, откуда видны все пределы мира, все время посматривает вниз: где там Дюги Свирепый? Чтоб был под рукой, когда понадобится совет, — вставил Ингвар Одно Ухо.
— Ты так думаешь? — серьезно спросил Дюги и озадаченно замолчал. Сдвинул налобье шлема, задумчиво почесал лоб, украшенный двумя почетными шрамами. Наверное, соображал, что бы ему посоветовать Мудрейшему в первую очередь.
Дюги — великий воин. Жалко, глуп, как кряква. Будь у него столько же ума, сколько силы в руках и спине, стать бы ему великим конунгом. Боги подарили ему высокое, как башня, могучее тело, но отвлеклись, забыли положить в голову хоть немного ума…
— Я уверен, — не менее серьезно подтвердил Одно Ухо, сохраняя лицо каменным, как скала.
Воины, слушавшие наш разговор, кашляли и отворачивались, пряча усмешки в вислых усах и бородах, отросших во время похода. Дюги не зря заработал свое почетное прозвище Свирепый, он мог разъяриться в любой момент, как медведь, которого кольнули копьем. Даже женщин он сначала убивал, чтобы распалиться, попробовать на вкус еще теплую кровь, а уж потом только брал, пока не остыли. Поэтому, знали все, семя свое он проливал только в набегах.
