Александр Дюма - Сорок пять
Эрнотон взял его на руки и приподнял не без удивления – таким легким показалось его рукам это юное тело.
Теперь голова пажа вознеслась над головами всех прочих зрителей.
Как раз в это мгновение, оглядев еще раз всю площадь, Сальсед взялся за перо.
Он увидел лицо юноши и застыл от изумления.
В тот же миг паж приложил к губам два пальца. Невыразимая радость озарила лицо осужденного: она похожа была на опьянение, охватившее злого богача из евангельской притчи, когда Лазарь уронил ему на пересохший язык каплю воды.
Он увидел знак, которого так нетерпеливо ждал, знак, возвещавший, что ему будет оказана помощь.
В течение нескольких секунд Сальсед смотрел на площадь, затем схватил лист бумаги, который протягивал ему обеспокоенный его колебаниями Таншон, и принялся с лихорадочной поспешностью писать.
– Пишет, пишет! – пронеслось в толпе.
– Пишет! – произнес король. – Клянусь богом, я его помилую.
Внезапно Сальсед перестал писать и еще раз взглянул на юношу.
Тот повторил свой знак, и Сальсед снова стал писать.
Затем, после еще более короткого промежутка, он опять поднял глаза.
На этот раз паж не только сделал знак пальцами, но и кивнул головой.
– Вы кончили? – спросил Таншон, не спускавший глаз с бумаги.
– Да, – машинально ответил Сальсед.
– Так подпишите.
Сальсед поставил свою подпись, не глядя на бумагу, глаза его были устремлены на юношу.
Таншон протянул руку к бумаге.
– Королю, одному лишь королю! – произнес Сальсед.
И он отдал бумагу лейтенанту короткой мантии, но слегка поколебавшись, словно побежденный воин, вручающий врагу свое последнее оружие.
– Если вы действительно во всем признались, господин де Сальсед, – сказал лейтенант, – то вы спасены.
Улыбка ироническая, но вместе с тем немного тревожная, заиграла на губах осужденного, который словно нетерпеливо спрашивал о чем-то какого-то неведомого собеседника.
Под конец усталый Эрнотон решил освободиться от обременявшего его юноши; он разъял руки, и паж соскользнул на землю.
Вместе с тем исчезло и то, что поддерживало осужденного.
Не видя больше молодого человека, Сальсед стал искать его повсюду глазами. Затем, словно в смятении, он вскочил:
– Ну когда же, когда!
Никто ему не ответил.
– Скорее, скорее, торопитесь, – крикнул он. – Король уже взял бумагу, сейчас он прочитает ее.
Никто не шевельнулся.
Король поспешно развернул признание Сальседа.
– О, тысяча демонов! – закричал Сальсед. – Неужто надо мной посмеялись? Но ведь я ее узнал. Это была она, она!
Пробежав глазами первые несколько строк, король, видимо, пришел в негодование.
Затем он побледнел и воскликнул:
– О, негодяй! Злодей!
– В чем дело, сын мой? – спросила Екатерина.
– Он отказывается от своих показаний, матушка. Он утверждает, что никогда ни в чем не сознавался.
– А дальше?
– А дальше он заявляет, что господа де Гизы ни в чем не повинны и никакого отношения к заговору не имеют.
– Что ж, – пробормотала Екатерина, – а если это правда?
– Он лжет, – вскричал король, – лжет, как последний нехристь.
– Почем знать, сын мой? Может быть, господ де Гизов оклеветали. Может быть, судьи в своем чрезмерном рвении неверно истолковали показания.
– Что вы, государыня, – вскричал Генрих, не в силах более сдерживаться. – Я сам все слышал.
– Вы, сын мой?
– Да, я.
– А когда же это?
– Когда преступника подвергали пытке… Я стоял за занавесью. Я не пропустил ни одного его слова, и каждое это слово вонзилось мне в мозг, точно гвоздь, вбиваемый молотком.
– Так пусть же он снова заговорит под пыткой, раз иначе нельзя. Прикажите подхлестнуть лошадей.
Разъяренный Генрих поднял руку.
Лейтенант Таншон повторил этот жест.
Канаты были уже снова привязаны к рукам и ногам осужденного. Четверо человек прыгнули на спины лошадей, хлестнули четыре кнута, и четыре лошади устремились в противоположных направлениях.
Ужасающий хруст и раздирающий вопль раздались с помоста эшафота. Видно было, как руки и ноги несчастного Сальседа посинели, вытянулись и налились кровью. В лице его уже не было ничего человеческого – оно казалось личиной демона.
– Предательство, предательство! – закричал он. – Хорошо же, я буду говорить, я все скажу! А, проклятая гер…
Голос его покрывал лошадиное ржанье и ропот толпы, но внезапно он стих.
– Стойте, стойте! – кричала Екатерина.
Но было уже поздно. Голова Сальседа, сперва приподнявшаяся в судорогах боли и ярости, упала вдруг на эшафот.
– Дайте ему говорить! – вопила королева-мать. – Стойте, стойте же!
Зрачки Сальседа, непомерно расширенные, не двигались, упорно глядя в ту группу людей, где он увидел пажа. Сообразительный Таншон стал смотреть в том же направлении.
Но Сальсед уже не мог говорить. Он был мертв. Таншон отдал тихим голосом какое-то приказание своим лучникам, которые тотчас же бросились туда, куда указывал изобличающий взор Сальседа.
– Я обнаружена, – шепнул юный паж на ухо Эрнотону. – Сжальтесь, помогите мне, спасите меня, сударь. Они идут, идут!
– Но чего же вы еще хотите?
– Бежать. Разве вы не видите, что они ищут меня?
– Но кто же вы?
– Женщина… Спасите, защитите меня!
Эрнотон побледнел. Однако великодушие победило удивление и страх.
Он поставил девушку перед собой и, энергично расталкивая толпу рукояткой своей шпаги, расчистил ей путь и протолкнул ее до угла улицы Мутон к какой-то открытой на улицу двери.
Юный паж бросился вперед и исчез за дверью, которая, казалось, только ждала того, ибо тотчас же за ним захлопнулась.
Эрнотон даже не успел спросить девушку, как ее имя и как им снова увидеться.
Но прежде чем исчезнуть, незнакомка, словно угадав его мысль, кивнула Эрнотону и бросила ему многообещающий взгляд.
Освободившись, Эрнотон направился обратно к центру площади и окинул взглядом сразу эшафот и королевскую ложу.
Сальсед, неподвижный, мертвенно-бледный, вытянувшись, лежал на помосте.
Екатерина, тоже мертвенно-бледная, вся дрожа, стояла у себя в ложе.
– Сын мой, – вымолвила она наконец, отирая со лба пот, – сын мой, вам бы следовало переменить главного палача, он – сторонник Лиги.
– Из чего вы это заключаете, матушка? – спросил Генрих.
– Смотрите, смотрите хорошенько!
– Ну, я смотрю, а дальше что?
