Юрий Вронский - Странствие Кукши. За тридевять морей
У Кукши было время привыкнуть, что конунги и конунговы сыновья ничего не делают просто так, вот и Олег сейчас подсел к ним, верно, не ради того, чтобы поведать о поучительном сватовстве брата и о том, что это событие повлекло за собой бегство из Норвегии знатных людей.
Отхлебывая из рога, Олег настойчиво расспрашивает и Кукшу и других Рюриковых гостей о Киеве, особенно любопытно ему, как относятся кияне к своим князьям, много ли у Хаскульда и Тюра преданных друзей, много ли врагов, и не ходит ли про них по Киеву каких-нибудь дурных слухов. Кукше кажется, что на праздничном пиру такой разговор не совсем уместен и что завел его Олег неспроста.
Выспросив, как видно, все, что нужно, Олег встает, чтобы вернуться к князю Рюрику и княгине Ефанде, и обращается к Кукше:
– Я наслышан о тебе как о достойном муже. Предлагаю тебе вступить в мою дружину. Буду рад, если ты примешь мое предложение.
– Благодарю тебя за предложенную честь, – отвечает Кукша, – но мне надо плыть дальше: я должен увидеть свою мать.
– Как знаешь, – говорит Олег, – но помни, что предложение остается в силе. Так или иначе, зимовать, если захочешь, можешь остаться здесь.
И возвращается к князю Рюрику и княгине Ефанде.
У Кукши так и не хватило решимости расспросить Олега о его сестрах и об их именах.
Князь Рюрик предлагает выпить за Хаскульда и Тюра, доблестных мужей, своих бывших дружинников, которые ныне владеют славным Киевом.
Все поднимают рога, как вдруг раздается голос Олега:
– Я не стану пить за этих наглых самозванцев! Ишь, багряницу пожаловали, как будто с царского плеча! А сами даже не княжеского рода! Тюр – тот и вовсе сын рабыни! Да еще навязывают людям какую-то греческую веру! Помяните мое слово, не усидят они на Киевском столе!
На лугу воцаряется тишина. Кукша видит, как встрепенулась при этих словах Вада, с этого мгновенья ее внимание поглощено Олегом, ясно, что она уже всей душой переметнулась к нему. В сердце Кукши шевелится ревность, чувство не очень ему привычное…
Князь Рюрик на миг теряется, но тут же спохватывается и жестко говорит:
– Не хочешь пить за них – твое дело! А мы выпьем – Хаскульд и Тюр заслуживают этого!
Пиво и мед льются рекой и, кажется, смывают неприятный осадок, оставленный этим разговором. Но в сердце Кукши затаилась коварной змеей ревность, не утопить ее, проклятую, ни в пиве, ни в меду…
Снова звучит голос князя Рюрика:
– Есть ли среди моих гостей неревский муж именем Шульга? Если есть, я прошу его подняться!
Растерянный Шульга встает.
– Вот ты каков! – говорит князь Рюрик, разглядывая Шульгу. – Мудрая мать этого юного мужа надоумила меня дать вам всем мир. Я хочу поднять этот рог за неревлянина Шульгу, который, надеюсь, унаследовал мудрость своей матери, как он унаследовал мужество своего отца…
Пламя пира то разгорается, то затухает…
Молодые участники пира поднимаются со своих шкур и начинают плясать. Кукша помнит эту варяжскую пляску, она называется спрингар, что по-словеньски значит «прыжки». Спрингар пляшут в первый месяц осени, который у словен называется вресень[200], в день, когда ночь равняется дню. Пляшут четами, – он день, она ночь, – по кругу против движения солнца, чтобы помешать уменьшению дня и удлинению ночи.
При этом сперва пляшут врозь, глядя друг на друга и выделывая разные замысловатые колена. Эта часть пляски оставляет простор выдумке каждого пляшущего. Особенно ценятся высокие прыжки мужчин. А потом кружатся вместе, обнимая друг друга, и одновременно движутся, как уже говорилось, по кругу против солнца.
Смеркается. От реки тянет холодом. Пир освещен уже не только догорающим огнем, на котором жарилось мясо, – слуги приносят смоляные светочи, вставленные в развилки на крученых железных черенах, и втыкают черены в землю.
Пляска происходит под звуки волынки и гудков. Волынщик изо всех сил сжимает под левой мышкой телячий мех и одновременно, раздувая щеки, дует в трубку, наполняя мех воздухом, правой же рукой перебирает отверстия на игральной трубке, и чрево волынки рождает пронзительный, зажигательный напев. Волынке вторят гудки, по струнам которых гудошники стремительно водят похожими на луки смычками.
В круг пляшущих втягивается все больше пар. Женщина или девушка хватает за руку кого-нибудь из сидящих мужчин и тащит в круг. Женщина сейчас ночь, а мужчина – день, и требуется, чтобы в этой пляске он победил ее. Кукша видит, что Вада уже втащила в круг Олега, и у него от ревности снова защемило сердце. Он старается не смотреть в их сторону, но это мало помогает.
Князь Рюрик клюет носом, хотя не так уж много и пил. Видно, крепок мед, а князь уже не крепок… Впрочем, надо признать, что захмелели и многие мужи в самом расцвете сил. Так всегда на пирах, для того и пьют.
Из круга пляшущих выбегает Олег и с помощью дружинника уводит осоловевшего зятя домой. Вада стоит и ждет его, накрывшись подобранной с земли шкурой. Кукша сидит на траве и, не отрываясь, глядит на нее.
Вдруг он чувствует, что кто-то берет его за руку. Он поднимает голову: над ним смеющееся белозубое лицо, несомненно принадлежащее знакомой ведьме, которую когда-то звали Сигню, а теперь зовут княгиня Ефанда. Ведьма-княгиня рывком поднимает его с земли, – какая сильная у нее, однако, рука! – и они присоединяются к хороводу. Их подхватывают звуки волынки и гудков, то сдержанные, затаенные, то прорывающиеся бурной страстью.
Сдержанность в напеве звучит не ради самой себя, она подобна морской волне, которая приближается издалека, как будто не спеша, даже лениво, а сама готовит всплеск, вспышку, удар, и вдребезги разбивается о скалы…
В это мгновенье Кукшу словно подбрасывает некая неведомая сила, ему кажется, что он прыгает чуть ли не на высоту своего роста, во всяком случае, целый миг он видит княгиню Ефанду, ее запрокинутое смеющееся лицо, сверху. Неистовство пляски нарастает, и, кажется, будто не напев ведет пляску, а пляска тащит за собой напев. Кукша в очередной раз взлетает в прыжке над своей белозубой ведьмой-княгиней и слышит снизу:
– Хочу, чтобы ты победил меня!
Кукша не чувствует своего тела, все у него получается само собой. Отчего бы это? От выпитого меда? Да, он немного хмелен. Но не впервые в своей жизни он на пиру, а разве когда-нибудь с ним было что-нибудь подобное? Уж не чары ли ведьмы-княгини?
С усилием он заставляет себя вспоминать, что он христианин, старается представить себе лицо Андрея Блаженного, но у него плохо это получается. Он никак не может решить, пристало ли христианину участвовать в подобной пляске. А ведьма-княгиня смеется и глядит на него так, будто ей про него известно больше, чем ему самому.
