Мария Семенова - Лебединая дорога
Но уж больно заманчиво пах теплый хлеб… Нетерпеливо фыркнул Даждьбогов скакун. Да и прыгнул через третьи копья обеими ногами враз.
Глядевшие вздрогнули…
Вышата опамятовался первым:
— Не пойдем! Даждьбогу то неугодно!
Но княжьи уже кинулись вперед. Сцепили локти над травой, примятой священными копытами. Как и на вече, голос боярина потонул в шуме людском…
Расталкивая сгрудившихся, могучие гридни бережно, под руки, провели к копьям старейшего из старцев.
Великомудрый дед опустился на ветхие колени, воздел бороду к небу и беззубо зашамкал, призывая трижды светлое солнце явить свою волю… Потом расправил перстами траву, разыскивая следы копыт.
— Ну? — жадно спросил его Чурила. — Что там? Старик не шелохнулся. Точно и не князь спрашивал его, а неразумный отрок. Чурила, смущенный, подался на шаг назад. Больше спрашивать он не станет. Пусть тот возится хоть до завтра!
Старческие пальцы мучительно долго ощупывали и гладили землю. Наконец дед поднял глаза и проговорил тихо и просто:
— От правого копыта след глубже…
***
Далеко, далеко, под жаркими лучами полудня стоял город с белыми стенами.
Поколения жителей степи разбивали здесь свои юрты. Ибо рядом текла великая река Атыл, и каждый год подходило время лова лакомой рыбы, спешившей на нерест.
А потом вновь свертывали войлочные жилища и откочевывали прочь. На зеленом мысу оставались черепки разбитой посуды, кости овец и съеденной рыбы, потерянные украшения и забытые игрушки. От весны до весны, до нового возвращения людей, все это подергивал тонкой пылью вечно дующий ветер…
Но однажды люди решили не уходить.
И кто-то первым бросил в землю зерно. Кто-то, утомленный ежедневным гончарным трудом, приспособил вертящийся круг. Кто-то посадил возле юрты первую виноградную лозу…
А после устроенной соседями ночной баранты выросла и стена. Не из кирпича — из кирпича, не перенося равных, строил один только повелитель хакан.
Люди наломали поблизости белого известняка, вытесали ровные плиты. Начертали на них письмена. Озорные руки нарисовали лошадей и ослов. Всему научается человек, случись только нужда!
И встал над рекой еще один саркел. Саркел — белая крепость. И населили ее воины, земледельцы, ремесленники, купцы. И окружили ее виноградники, возделанные поля, необозримые душистые сады…
Нынче в саркеле было людно. Уже много дней бурлил вокруг города разноязыкий воинский лагерь. Воины покупали у жителей коней, рыбу, лепешки.
Продавали нажитое в прежних походах. Всадники побогаче приценивались к медной и железной посуде. Чтобы не билась в дальнем пути. Кому продавать было нечего, месили возле костров глину с песком и лепили котелки впрок. Побьются — напекут новых… И снова по дедовскому опыту поместят ушки внутри, чтобы не сгорела над костром подвесная веревка.
Прибыли от всех этих людей городу было немало. Но хватало и беспокойства. Наконец войско собралось уходить — держи ухо востро, как бы не обокрали напоследок!
На зеленом прибрежном холме сдерживали горячих коней три десятка бесстрашных аль-арсиев… Ко времени битвы каждый из них наденет нагрудник и кольчугу, возьмет в руку копье, наточит драгоценную саблю. Воин из воинов, выбранный среди этих несравненных храбрецов, держал у стремени длинную пику.
Трепетало на ветру знамя Ашины-Волка, прародителя царевича Мохо!
Сам шад был здесь же. Нетерпеливый скакун под ним ржал и потряхивал гривой. Надо лбом коня переливался павлиний султанчик. Тронется в путь шад, и повезут за ним богатую воинскую справу: и пернатый шлем, и серебряную кольчугу, и расписной щит…
Воины попроще, те, что везли в тороках неуклюжую лепную посуду, удовольствуются кожаными, просмоленными бронями. Да изредка — кольчужными поясами, прикрывающими живот.
Старый Алп-Тархан сидел в седле чуть поодаль от шада, на неизменном белом коне. Войско шло мимо них. На север — туда, где раскинул свои кочевья непокорный Кубрат. Всадники скакали сушей, а по реке шли корабли — тяжелые, вместительные корабли под красивыми парусами… И там тоже плыли воины, с копьями, с мечами, с тяжелыми боевыми секирами, рассекавшими врага пополам.
Плыли под знаменем Волка воевать непокорного хана.
А еще по левую руку царевича Мохо сидел на хазарском коне совсем присмиревший Любим. Во все глаза глядел он на шада. И в его взгляде был страх.
Поведет бровью царевич, и он ринется выполнять поручение. Любое! Ринется со всех ног. И своих собственных, и конских. Только бы не прогневался хозяин…
***
Впервые за много, много лет собирали Круглица и Кременец единое войско!
Верной и преданной любовью любили в младшем городе своего князя Радима.
Во всяком доме нашелся охотник расплатиться за его раны. Кто мог, сел на коня.
Кто не мог, выступил пеш. Отерли ржу с добрых мечей. Тем мечам памятна была хазарская кровь!
Собирался Кременец. Людота с помощниками не по-кладали рук — острили копья, латали кольчуги, пригоршнями раздавали головки для стрел. Улеб ладожанин оставил свой бисер, точил один меч за другим. Сам князь брался за ковадло и рушил его на пышущее железо, готовя руку к ратному труду… Молодая княгиня молча ходила за ним след в след и понемногу слепла от слез.
Абу Джафар Ахмед Ибн Ибрагим торопливо записывал:
«…Я принял решение отправиться с этими людьми. Ибо то немногое, что я знаю о врачевании ран, может им пригодиться. Я буду продолжать эту книгу в походе, но то, что уже написано, оставлю жене малика ар-рус, ибо как знать, придется ли нам возвратиться. Она позаботится, чтобы этот труд не пропал напрасно. И да исполнится воля Аллаха…»
Уж верно, с улыбкой взирали на Кременец отважные щуры и пращуры! Новые времена прежним не уступали ни в чем. Не только в песнях застольных, не только в гусельном перезвоне хаживали на врага отчаянные поляницы! Нежелана Вышатична, Радимова невеста, собралась ехать с войском. Туго набила колчан тяжелыми боевыми стрелами. Обновила тетивы на трех луках — не всякому парню натянуть. Да и вывела из отцовской конюшни черногривую кобылицу. Болело у боярина старое сердце — поди теперь с ней заговори…
— Я-то как же? — горько спросил любимую князь Радим. — О себе не печалишься, обо мне хоть помыслила бы. Как без тебя жить смогу?
Была то самая великая жалоба, какую от него слыхали. Но и он Нежелану не уговорил. Обняла, прижала к себе его голову, поцеловала закрытые веки:
— Ты да я дома останемся, дом-то кто оборонит… С каждого двора доносился железный лязг, перемежаемый вздохами жен… Одно другого заглушить не могло.
