Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина
Следы Дильаром
Красавицы мира украшаются одеждой.
А ты так красива, что своим
телом украшаешь наряды.
Меджид Хэнхэр— Божественна! Лицо, глаза, фигура. Товар первый сорт. Любой европеянке даст вперед десять очков.
— Вы ее уже узрели? — в голосе Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби звучало раздражение.
— Вы были правы, — загорелся Чандра Босс, — видел ее в доме у этого самого моего нового раиса Иргаша… Я так и понял, что вы про нее мне говорили. Она вспыхнула, покраснела до слез… Очень хороша. Брови подведены усмой, глаза — рай. Немного худа, так это от молодости…
— Вы знаете, в нашем ремесле высокие чувства… вообще исключаются… полностью. Женщина — провал… гибель… Более терпима слабость Саиба Шамуна… его опий.
— Но я же не деревянный.
Зима, обычно короткая, южная, в этом году затянулась и никак не хотела сдаваться. В горах лежал необычайно глубокий снег. Чандра Босс скучал в своем Кундузе. Он съездил два раза за Пяндж, но ишана Музаффара в Кабадиане не застал. Стояли сильные холода, и басмачи ни за что не желали вылезать из хижин и домов и браться за оружие…
Приходилось ждать весны.
Раздражение росло в Чандра Боссе. Он потерял главенство в своем «герцогстве», как он любил называть огромную страну в верховьях Аму-Дарьи.
За его спиной упорно, вежливо, незаметно, но настойчиво действовал Саиб Шамун. Не то чтобы он вмешивался в дела Чандра Босса, не то чтобы он мешал ему. Далее очень беспокоивший Чандра Босса вопрос о кабадианской базе материальных ценностей и оружия, очевидно, не интересовал Саиба Шамуна. Если б это было не так, Чандра Босс сразу же узнал бы. Хватка у него была бульдожья. Неприятнее, конечно, что Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби застрял в Кундузе надолго. Правда, он тоже не лез в дела Чандра Босса. И ночью и днем они с Саибом Шамуном о чем-то шептались, куда-то ездили, принимали странников, дервишей, оборванцев. И все вдвоем. Слуга Синг стал еще молчаливее. Он таинственно исчезал и появлялся. Чандра Босс даже сделал поползновение приоткрыть завесу: выловил парочку из этих странников и оборванцев и слегка тайком их «прощупал». Но в тот же час Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби пришел и заявил:
— Не надо, не надо. И потом, очень прошу, отзовите ваших людей из Самарканда. Скажем прямо, им там делать нечего. Хочу напомнить: шесть или больше месяцев прошло. Этот новый ишан в Кабадиане не выпускает из своих рук оружие. Ваши указания для него — комариный писк. В моей практике такое неслыханно! Мы договорились с вами убрать его, а он смеется над нами. Вы не знаете даже толком, кто он.
— Он дьявол. К нему не подступишься. За него мюриды всем готовы глотку перервать. Загипнотизировал всех.
— Нельзя ли этого вашего гипнотизера убрать из Кабадиана руками, скажем… большевиков. Что-нибудь там вроде — арест святого, подвалы гепеу, казнь мученика, негодование верующих, а? Идея? Где сейчас этот торговец каракулем… как его?
— Хаджи Акбар?
— Он мастер на такие штучки, а? Займитесь.
Все это, судя по тону, слишком смахивало на выговор.
— Хорошо, — буркнул Чандра Босс. — Что же происходит в Самарканде? Не мешало бы мне знать.
Но Мохтадир Гасан-ад-Доуле словно не слышал вопроса. Тогда Чандра Босс раздраженно заметил:
— К сожалению, у меня много свободного времени до… до весны, и потому я занимаюсь поэзией, поклонением красоте…
Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби внимательно посмотрел на сидящего перед ним Чандра Босса.
— Разве у вас в Гильгите… дома… нет этой… этих…
— Не то, не то! — с неожиданной горячностью возразил Чандра Босс. — Бессловесные самки… неопрятные, тупые… рабыни… настоящие рабыни.
— О, рабыни, — вдруг загорелся Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, — далее в восточной поэзии… рабыня страстная, нелепая, искусная в любви… Но берегитесь. Эта особа — жена вашего саиса Иргаша. А он чуть что… пускает в ход нож.
— Золото! Вот случай доказать правильность моей теории — черномазые на все идут за золото. Вот… смотрите, мне сочинил один ревнитель истинной веры мусульманской документ… за золото, конечно. А ведь он главный казий провинции… Смотрите.
Чандра Босс вытащил кусок желтого пергамента. Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби прочитал вслух:
— «Года тысяча девятьсот двадцать первого месяца Джумади эльсени в полном соответствии с шариатом господин Домулла Иргаш Файзи-оглы чистосердечно заявил, что принадлежащую ему. как нерушимую собственность непорочную и чистую невольницу бухарскую жительницу по имени Дильаром, на которую никто из других людей прав не имеет, имеющую средний рост, цвет колеи золотистой пшеницы, кипарисоподобный стан, брови вразлет, бараньи глаза, семнадцати лет от роду, с восьмимесячной дочерью освободил безусловно и насовсем от рабства за сто двадцать золотых тиллей бухарской чеканки с причислением вышеуказанной Дильаром и ее дочери к разделу свободных людей без перехода к его, Иргаша Файзи-оглы, наследникам. Сделал это благое дело Иргаш Файзи-оглы в угоду всевышнему и питая надежду на завет великого пророка Мухаммеда, который сказал: „Тело человека, освободившего одного правоверного от неволи, станет свободно по воле всемогущего от огня геенны в жизни загробной…“»
С еще большим любопытством Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби поглядел на подергивающееся пергаментное лицо Чандра Босса.
— Ого, сто двадцать фунтов за девчонку… Здорово распалили вы себя, дорогой. Ну, а наш… Иргаш-супруг?
— Я узнал, что она была свободная, а по приезде в Кундуз, чтобы завладеть красавицей, Иргаш объявил через посредство местного казия девушку своей рабыней… Ловкач!
Брезгливо держа пергамент двумя пальцами, Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби вернул его Чандра Боссу.
— Мне претит вся эта история… Покупать… продавать рабынь…
Чандра Босс несколько тревожился, когда начинал разговор с Иргашем. И в первое мгновение при имени Дильаром глаза раиса загорелись такой яростью, что Чандра Босс испугался. Но он с удовлетворением отметил, что цифра «сто двадцать тиллей» заставила Иргаша вздрогнуть…
Деньги сделали свое дело. Почти без колебаний Иргаш согласился.
— Да! Когда я получу деньги?
— Надо спросить… Дильаром.
— Зачем?.. Разве спрашивают совет у женщины?
У казия все формальности ограничились вручением ему мзды в размере одного царского империала. Он стал мгновенно сговорчивым, приложил печать. Заверяя подписи свидетелей, казийский писец вздохнул и во всеуслышание проговорил:
