Владимир Балязин - Дорогой богов
— Если я и соглашусь на это, — ответил де Гринье, — то не из-за денег, а из-за нашей старой дружбы.
Он знал, что более лживые слова трудно было придумать, но разговор этот с самого начала был насквозь пронизан лицемерием, и еще одна ложь не меняла существа дела.
— Пятьсот золотых франков, которые я дам тебе, еще больше укрепят нашу дружбу, — сказал Хиави.
— Тысяча укрепила бы ее в два раза прочнее, — улыбнулся де Гринье.
— Конечно, комиссар, — ответил Хиави.
Он медленно встал, так же церемонно, как и вначале встречи, поклонился и вышел за дверь.
Через две недели Беньовский добрался до владений короля Хиави, а еще через неделю на севере Великого острова не было ни одной деревни, где бы не знали о возвращении Мориса Августа, Возле него тотчас же появились люди, готовые, как и прежде, выполнять приказания ампансакабе. За время отсутствия Биньовского французы наделали здесь столько зла, что даже многие из тех, кто десять лет назад выступал на их стороне, теперь охотно поступили бы иначе.
Однако Беньовский понимал, что время для борьбы не наступило. Он ушел в Долину Волонтеров, в покинутую крепость Августа, и оттуда стал рассылать воззвания во все концы острова.
Узнав об этом, к крепости Августа стали стекаться друзья ампансакабе, и одновременно с ними пришли в движение отряды французов.
24 мая 1783 года отряд капитана Ларшера вышел к стенам крепости.
Капитан предложил ампансакабе и его друзьям сдаться. В ответ из-за палисада грохнул пушечный выстрел. Картечь прошла над головами солдат, никого не задев.
— Пли! — закричал Ларшер.
Солдаты выстрелили. Одна из пуль попала в грудь Беньовского. Он умер мгновенно.
Ваня прожил в племени бецимисарков около года. За это время он окреп и набрался сил.
В январе 1787 года Иван побывал на месте своей вынужденной высадки, отыскал спрятанный там сундук и отвез его в деревню к Хиави. В марте он встретился с Джоном Плантеном, объехал все деревни, в которых подолгу жил во время своей счастливой, далекой юности. В апреле Иван перенес прах учителя на высокую гору и захоронил его там под могучим раскидистым деревом. Когда комья земли застучали по крышке гроба, Иван подумал:
«А где-то будет коя могила? Если только не станут моей последней купелью огонь или океан?»
И возвращаясь в деревню короля Хиави, он все время молчал, и неотступно перед его взором стояли сопки Камчатки, лица отца и матери, двух несмышленышей-сестренок, соседей из Большерецка и тех, кто ушел вместе с ним на «Святом Петре», и тех, что остались дома. И когда Иван вернулся в деревню бецимисарков, он пришел к королю Хиави и сказал:
— Я сделал здесь все, что мог сделать, Больше мне незачем оставаться на острове. Отпусти меня на родину, великий король.
— Разве на родине тебе будет лучше? — спросил его Хиави. — Не ты ли рассказывал мне, как часто голодал там и был близок к смерти, ибо тебе не хватало пищи и солнечного тепла?
И Ваня ответил:
— Еще отец мой, читая мне старинную книгу Библию, которую многие почитают священной, говорил: «Всему на свете есть свое время, всему под небесами — свой час. Есть время родиться и время умирать, время сеять и время корчевать, время убивать и время лечить, время молчать и время говорить, время войне и время миру», Для меня настало время возвращения на родину. Я никогда не забуду твоей доброты, великий король. Мне было очень хорошо в твоем племени, но разве не должен человек умереть там, где он родился?
И Хиави, считавший этот завет предков самым важным для человека, сказал:
— Ты поедешь, когда только захочешь, Жан.
Де Гринье внимательно следил за переездами Устюжанинова, но ничто пока не говорило о том, что опасный бунтовщик что-нибудь затевает.
А затем и сам Устюжанинов появился у него в резиденции. Он был очень немногословен и попросил комиссара разрешить покинуть остров на первом же идущем в Европу корабле.
Де Гринье о чем-то задумался и потом, как бы отгоняя рассеянность, сказал:
— Да, разумеется, на первом отходящем в Европу корабле…
Канцелярист Петербургской таможни был молод и трусоват. К тому же, служа в таможне, перепадали ему всякие заграничные безделки: платки, галстуки, запонки, и посему службой своей франт чрезвычайно дорожил.
«Паспорт действительно у него в порядке, — подумал он. — Хотя, конечно, фигура темная: не поймешь, то говорит, как благородный, относит себя к сословию духовному, а вместе с тем в Лондоне был по торговому делу. Уж не от митрополита ли петербургского, — вдруг мелькнуло в уме канцеляриста, — ездил сей попович в Англию?» — и, вспомнив, сколько рассказов ходило о прескверном нраве любимца государыни петербургского митрополита, мысленно перекрестился.
— Бумаги ваши в полном порядке, сударь, — сказал канцелярист, покраснев.
ЭПИЛОГ
Решением Правительствующего Сената поповский сын Иван Алексеев Устюжанинов был направлен «для жительства в любой из сибирских городов по собственному его усмотрению, где должен жить трудами рук своих, любым дозволенным занятием или промыслом».
Ваня решил ехать на Камчатку, в Большерецк. В Иркутске, в управлении епархиального архиерея, он узнал, что его отец и мать давно скончались, а что касается сестер, то одна из них неизвестно где, вторая же в Нерчинске, замужем за священником местного прихода.
Он немного подумал и поехал в Нерчинск. Глаша действительно жила там. Первое время он прожил возле сестры и ее мужа. Затем, устроившись в контору нерчинских рудников канцеляристом, присмотрел продававшийся по случаю дом и съехал с квартиры.
Его пристрастие к книгам, а также то, что он почти никогда не бывал в церкви и совсем не пил вина, породили к нему среди местных жителей особенное отношение. А когда некоторые из них узнали отдельные подробности из жизни нового поселенца, то за Устюжаниновым установилась слава странноватого чудака, склонного ко всяким вракам.
Через три года после его приезда в Нерчинск мужа его сестры перевели в другой приход. Сестра с ребятишками уехала вместе с ним, и Иван вновь остался совершенно один.
Однажды в руки к нему попала уже изрядно затрепанная книжка: «Новоявленный ведун, поведующий гадания духов». В другой раз Иван не обратил бы на нее никакого внимания, но у него давно уже не было ни одной новой книги, и он стал листать «Ведуна».
Взор его остановился на фразе: «Все берега Африканские и Американские стонут от бесчеловечья, с которым сахарные промышленники поступают с черноцветными народами», — прочел Иван и подумал: «Вот так „Ведун, поведующий гадания духов“!» Он перелистнул одну страницу, вторую, третью: «Божок Ажуланачье, — прочел Иван, — у всех камчадалов караулит юрту от лесных духов, а в поставце — посуду от воров. Он хотя и болванчик, а пользу делает. Сему не дивись! Ведь и у нас болваны-то полезны: они служат для отличения бедного разумного человека от богатого дурака: болван аж хоть золоченый, а все-таки — болван!»
