Алексей Иванов - Тобол. Много званых
– Медный Гусь – вогульский бог? – спросил Филофей у Пантилы.
– Главный идол в Балчарах.
– А старик – шаман?
– Нет, Ромбандей просто слуга для Гуся. У вогулов нет шаманов, как у нас в Певлоре был Хемьюга. У вогулов редко-редко шаманят сами князья, как Нахрач Евплоев в Ваентуре. Но Сатыга не шаманит. Не умеет. Так все говорят. Ромбандей носит жертвы Гусю от Сатыги, просит за Сатыгу, хочет понять, что Гусь скажет. Только не понимает. Или Гусь молчит.
Во двор вернулся служилый Андрюха, принёс свёрток под мышкой.
– Панфил, передай вогулу наши подарки, – Филофей устало присел на лавку возле ворот низкого щелястого сарая, крытого мхом. – Ты ведь тоже князь, тебе, небось, дозволено к другому князю без спроса войти.
Ждать пришлось долго: Сатыга придирчиво изучал дары, примерял и обдумывал их ценность. Наконец он пригласил гостей к себе в дом.
– Я слышал, ты порубил идолов, князь Сатыга? – спросил Филофей.
– Я давал своим богам щедрую пищу, чтобы боги спасли моих сыновей. Я кормил Медного Гуся. Но мои сыновья умерли. И Тояр умер, и красивый Молдан, – гневно ответил Сатыга по-русски. – Тогда я отрубил идолам их бесполезные головы. Трусливый Ромбандей убежал на Юконду, но Ванго поймал его. Я отрезал бы ему оба уха, но ты купил одно из них.
– Я понимаю твоё горе, князь, – искренне сказал Филофей.
– Нет, ты не понимаешь, старик! – непримиримо ответил Сатыга.
Он говорил так, будто Филофей был виноват перед ним. Филофей глядел на озлобленного Сатыгу с сочувствием. Вогула жаль. У него рухнул привычный мир: он лишился и богов, и продолжателей своего княжеского рода. Сейчас он на грани. Или он качнётся в сторону ненависти ко всему свету, сделает новых идолов и окончательно предастся сатане, или примет Христа, чтобы скорбь и ярость не сгубили его душу.
– Ти дарэмно рэзав вухи Ромбандэя, княже, – сказал Новицкий. – Твои сыны прийнялы нашого бога. Ваши боги не могли йим допомогти.
– Я видел, как они умирали, и Тояр, и красивый Молдан, – добавил Пантила. – Они не сняли крестов. Сейчас они на небе.
– Будь с ними в одной вере, князь, – предложил Филофей, – и ты снова обретёшь своих сыновей.
– Русский бог вернёт их сюда, на Конду? – криво ухмыльнулся Сатыга.
Филофей покачал головой:
– Он не будет этого делать.
– Тогда он бесполезен, как мои идолы.
Филофей, Новицкий и Пантила сидели у стены на лавке, длинной и низкой, а Сатыга сидел напротив, и лавка у него была короткой и высокой. Он уже вырядился в русские обновы: нахлобучил шапку, напялил красный кафтан и натянул сапоги. Филофей незаметно осматривался. Владыка ещё не бывал в вогульских домах. Многое можно понять о народе, когда знаешь, как народ обустраивает свои жилища. Обширная горница. Лавки и короба застелены шкурами. Пол из плах. Вместо потолка – настил из редких жердей, с них свисают привязанные мешочки и пучки трав. Волоковые окна. На стенах развешаны одежды, силки, упряжь, луки и колчаны со стрелами. В ближнем к двери углу сооружён загончик, там стучат копытцами козлята. В дальнем углу – очаг из обмазанных глиной камней; он лежит на мощном срубе, и сверху приделана долблёная труба, протыкающая потолок и крышу. Очаг топился, и возле котла молча суетились две бабы – жёны Сатыги.
– Твоим сыновьям, князь, наш бог даст вторую и вечную жизнь, – терпеливо объяснил Филофей. – Ты ещё встретишь и обнимешь их, когда сам получишь жизнь после смерти. Но для этого нужно уничтожить идолов, уничтожить Медного Гуся, а потом принять крещение.
– Ты всей Оби обещал вторую жизнь, – сварливо ответил Сатыга. – Но я, когда умру, и без твоего бога увижу своих сыновей возле костров предков. От бога мне нужна польза здесь, в доме. Что он мне даст в обмен на Гуся?
– Он даст утешение.
– Моё горе – пожар. Его не залить слезами.
– Я не знаю, Сатыга, как у Христа получается утешать людей, – честно сказал Филофей. – Горе входит в ту дверь, которую человек открывает ему сам. А Христос эту дверь закрывает, вот и всё.
Сатыга размышлял, шевеля бровями. Филофей понимал, что вогул сравнивает выгоды. Язычники всегда требовали зримой помощи от бога и деятельного вмешательства небес в свои дела, требовали перемены участи и немедленного вознаграждения. А этот князец оказался корыстным вдвойне.
Наконец Сатыга определил, что ему сейчас важнее.
– Мне шибко нужен такой бог, чтобы я не плакал по сыновьям. Я даю ему Медного Гуся, а он пусть прогонит моё горе. Мы сожжём Гуся сегодня.
Язычники не оттягивали исполнение своих решений: сказано – сделано.
– Ропаска, позови мне Ванго, – приказал Сатыга младшей жене.
Вечером толпа вогулов двинулась из Балчар на дальнюю поляну, где находился Медный Гусь. Сатыга был сосредоточен и ожесточён, он хотел наказать равнодушного идола. Филофей, Пантила, Новицкий, монахи и служилые шли позади всех, чтобы не раздражать инородцев.
На Конде летними ночами солнце всё-таки опускалось за край земли, но заря заката почти смыкалась с зарёй рассвета. Сквозь частый перебор стволов жарового сосняка жгуче пламенели узкие щели багряного неба. Ухал филин. Нежными волнами колыхались заросли пернатого папоротника. Над землёй стелилась тонкая мгла, плывущая с речки Яурьи, где горели сухие болота.
Ванго уже приготовил Гуся к сожжению. Вогулы, тихо переговариваясь, окружили старую ель, стоящую посреди елани. Эта ель и была идолом.
Зелёный от окиси Гусь был откован с большой круглой дырой в тулове. Сотню лет назад этой дырой его насадили на молодую ёлку, словно обод на бочонок. Ёлка выросла и подняла Гуся, а Гусь прочно врос в дерево, как кольцо врастает в палец. В сравнении с огромной елью Гусь казался совсем маленьким; чтобы он не затерялся, хранители обрубали ёлке все сучья на высоту в три сажени от земли, однако две широкие ветви они оставили, и ветви простирались над травой, точно хвойные крылья Гуся. Ствол под Гусём был толсто обмотан всяким истлевшим от времени тряпьём и шкурами – приношениями вогулов. Сейчас воин Ванго обложил тряпичный кокон лапником, хворостом и поломанным сухостоем и разжёг рядом костёр.
– Медный Гусь – бог птиц, – прошептал Пантила. – Ему делают гнездо.
– Навищо его на ялину нанизали?
– Чтобы не улетел.
Сатыга обошёл ель кругом, хмуро разглядывая Гуся. Выгибая длинную шею, Гусь смотрел в гаснущее небо. Медная птица не таила в себе ни злобы, ни угрозы, но Филофей не сомневался, что в ней сидит демон. Гусь показался владыке дьявольским змеем, который обвил еловый ствол и, задрав острую, будто наконечник копья, голову, беззвучно шипит на солнце.
– Отринь колебания, князь, – сказал Филофей Сатыге.
Подняв ворох искр, Сатыга вытащил из костра Ванго горящую ветку и поджёг хворост под Гусём, потом обогнул дерево и поджёг с другой стороны. Огонь побежал по сушняку, затрещал, разгораясь, и быстро охватил ствол с намотанным тряпьём, будто обнял. Вогулы отступали от палящего зноя. Свет снизу сказочно озарил изнутри мохнатый еловый шатёр над Гусём. Из пламени забили густые клокочущие струи дыма – белые и чёрные; они заклубились под хвойным сводом, будто в ловушке, и, прибывая, заволокли Гуся. Высокая ель по пояс возвышалась из бурного дымного облака.
