Поль Феваль - Тайна Обители Спасения
– Не нравится мне, что у меня столько денег, – пробормотал Эшалот. – Никогда не знаешь, что с тобой может случиться. Мне все время кажется, что у меня в кармане дырка, через которую выпадают банкноты.
Симилор навострил уши.
– Банкноты! – повторил он и устроился поудобнее.
– Все-таки приятно, что мадам Леокадия так доверяет мне, – продолжал Эшалот, разжигая дрова. – Я даже не подозревал, что за ее бумажки мне отвалят такую кучу денег.
Чтобы удостовериться, что он не спит, Симилор укусил себя за палец.
«Значит, он продал ценные бумаги хозяйки, – подумал Амедей. – И как это ему поверили? Ведь у него такой вид, что любой нормальный человек примет Эшалота за вора».
Надо признать, что у Симилора были для подобного замечания все основания. Однако в этот миг Эшалот зажег свечу, и глазам изумленного Амедея предстало удивительное зрелище. Если бы даже Эшалот был облачен в горностаевую мантию, Симилор не был бы так потрясен.
Дело в том, что с Эшалотом произошла чудесная метаморфоза. Все на нем было новое: лакированные туфли, черные брюки, белоснежная рубашка, шелковый галстук. Более того, Эшалот даже причесался, что случалось с ним крайне редко.
Мы не хотим сказать, что в этом наряде Эшалот выглядел безупречно. Но все же наш приятель был не так безобразен, как обычно. Он стал буквально другим человеком, так что Симилор даже засомневался, Эшалот ли перед ним. К тому же у Эшалота не было вещи, которая, казалось, давно приросла к нему. Мы имеем в виду сумку, в которой болтался Саладен.
– Черт возьми! – прошептал Симилор. Его обуревали столь сильные эмоции, что ничего другого он произнести не мог.
Эшалот подошел к столу, за которым накануне сидели мадам Самайу, Гонрекен и Барюк, и поставил туда свечу. Опустившись на личный стул вдовы, Эшалот вытащил из кармана пачку бумажек, в которых опытный глаз Симилора тотчас же распознал банкноты.
Мы знаем, что укротительница поручила своему верному оруженосцу продать ее ценные бумаги. Сама она не могла обратить их в деньги, так как была занята другими делами.
Мамаша Лео была не из тех, кто торгуется, когда торговаться не надо. Поскольку речь шла о спасении Мориса Паже, она готова была пойти на любые расходы.
Правда, пока у Леокадии не возникало нужды в деньгах, но она прекрасно знала, что золото – главное оружие в той борьбе, в которую она собиралась вступить. Поэтому вдова решила, что ей необходимы наличные.
Обычно люди, которым их богатство досталось нелегко, очень бережно относятся к деньгам и не склонны доверять их кому бы то ни было. Однако мамаша Лео вручила все свое достояние Эшалоту без малейших сомнений.
Оправдываясь перед собой за такую смелость, она говорила себе: «У меня глаз – алмаз. Я знаю, кому можно доверять. Этот парень не подведет. Что же касается моего капитала, то большую его часть заработали для меня Морис и Флоретта. Так что я всего-навсего возвращаю им долг».
Простые люди хорошо знают, что бедняка на каждом шагу подстерегают трудности и препятствия. Поэтому мамаша Лео позаботилась о том, чтобы Эшалот приобрел более приличный вид, соответствующий порученной парню миссии.
Леокадия рассудила точно так же, как потом – Сими-лор.
«Если этот голодранец явится продавать ценные бумаги, его примут за вора и тут же арестуют», – подумала она.
Поэтому вдова дала Эшалоту денег, чтобы тот обновил свой гардероб. Именно этот ее приказ Эшалот и отправился выполнять, покинув вдову перед главным входом в тюрьму Форс на улице Паве.
Пачка купюр, которую Эшалот теперь носил с сббой, была тщательно перевязана веревочкой. Однако это не успокаивало Эшалота. Он ощущал, что его вот-вот раздавит бремя огромной ответственности, которую он чувствовал перед мадам Самайу. Поэтому Эшалот решил снова пересчитать банкноты: а вдруг по дороге у него что-нибудь украли?
– Интересно, а если бы все эти бумажки обменять на монеты в два су, – бормотал Эшалот, развязывая узелок,– большая бы куча получилась? Может, она даже не уместилась бы в балагане? Леокадия производит впечатление веселой и беззаботной женщины, но все это – лишь видимость. Иначе как бы ей удалось скопить столько денег?
Послюнявив палец, Эшалот начал пересчитывать купюры.
Как их нежный шелест волновал Симилора! Он затаил дыхание, забыв обо всем на свете: для Амедея не существовало сейчас ничего, кроме этих бумажек. Чтобы передать чувства, обуревавшие нашего героя, нужно быть гениальным поэтом. О, жажда наживы! Как ты преображаешь людей!
Можно описать любовь, ненависть, все страсти, присущие людскому роду, но тот трепет, который охватил Симилора при виде пачки купюр, словами выразить нельзя. В этом чувстве было что-то нечеловеческое.
Амедей часто останавливался возле менял и подолгу ласкал взглядом эти соблазнительные листочки бумаги! Еще подростком Симилор мечтал о том, как бы ему раздобыть побольше таких листочков, и эти грезы доводили его порой до исступления.
В сущности, Амедей не был жаден. Напротив, он был чрезвычайно расточителен, как, впрочем, все молодые люди, которые прибывают в Париж проматывать капиталец покойного отца.
Можно сказать, что Симилор относился к деньгам как истинный француз.
Когда от родительского богатства ничего не остается, молодой мот становится либо мошенником, либо нищим. Выбор зависит от его темперамента.
Что касается Амедея, то он был достаточно яркой личностью. У него были задатки для того, чтобы выбрать любой из этих двух путей.
Однако это еще не полная характеристика нашего героя. Дело в том, что в глубине души Амедей был поэтом. Он хотел сделать из своей жизни произведение искусства. Симилор мечтал в полной мере насладиться всеми радостями, испробовать все утехи, не упустить ничего, что доставляет наслаждение душе и телу. Но для этого Симилору были нужны деньги.
Итак, он тихонько повернулся на своем ложе. Солома была сырой и потому не шуршала. Встав на четвереньки, Амедей вытянул шею, не спуская глаз с Эшалота. В эту минуту Симилор напоминал дикого зверя, который собирается подползти к своей жертве, чтобы потом наброситься на нее.
Что же касается Эшалота, то он ничего не подозревал. Он был уверен, что находится здесь один, и спокойно продолжал свое дело.
– Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, – бубнил он. – И все это потратят на лейтенанта! Двадцать один, двадцать два... Нет, уже двадцать три: две бумажки слиплись. Какие они приятные на ощупь! Хозяйка сказала – двадцать пять, – что ей ничего не стоит все начать с нуля. Вот это я понимаю! Вот это настоящая преданность близкому человеку. Тридцать, тридцать один... G другой стороны, то, что она лишится всех денег, может быть мне на руку, тридцать семь, тридцать восемь. Сейчас нас разделяет ее богатство, сорок один, а если оно исчезнет?
