Сергей Зайцев - Рыцари моря
Месяцу не было чем расплатиться со старым рыбаком, приютившим его. И он сказал рыбаку об этом и предложил сделать ему какую-нибудь работу. Но рыбак ответил отказом: он был уже так стар и довольствовался столь немногим, что того скромного имущества и снеди, какие имел в своей лачуге, было ему вполне достаточно до конца его дней; всякому скарбу, яствам и рухляди он предпочитал добрую память о себе и просил Месяца не забывать его и поминать хотя бы изредка как честного христианина. На этом и расстались.
… Милях в пятнадцати от того поселка командой когга еще в прошлом году был устроен клад. Вот к нему-то и направился Месяц на четвертый день после своего счастливого спасения. Здесь следует сказать, что вообще «Юстус» за короткое время своих героических действий и скитаний оставил на Восточном море немало кладов. Это были: островные клады – на Эзеле, на Борнхольме, в меловом склоне Рюгена, – а также береговые – под Любеком, под Нарвой, в болотистой земле Ингерманландии и еще в нескольких милях западнее Штрандендорфа. Каждого из этих кладов с лихвой хватило бы на покупку такого корабля, как «Юстус», и на вооружение к нему, и на команду. А если не на это, так на безбедную жизнь до глубокой старости. И Месяц подумал, что в жизни его настало именно такое черное время, а обстоятельства его сложились таким образом, когда любому на его месте надлежало воспользоваться ближайшим кладом. Так Месяц и поступил. Пятнадцать миль пути он возносил в молитвах свою погибшую команду, каждого называя по имени и над каждым скорбя, и еще он просил Богородицу, покровительницу его судьбы, позаботиться об убиенных – пусть они немного грешники, но подвиги, какие они совершали, святы. И отшагал он этот путь с мыслью о том, что уж если смерть миновала его у этих берегов, то во второй раз не скоро придет за ним, и жизни ему отпущено немало, и весь оставшийся ему срок он должен посвятить добродетели – добродетели за тридцать человек команды. И пришел он в потайное место, и раздвинул помеченные заросли можжевельника, и обнаружил там… заступ в пустой яме… Этого Месяц никак не ожидал. Он еще раз проверил приметы и убедился, что ошибки быть не могло, клад «Юстуса» похищен. Тогда он сел на краю ямы и рассудил так: может, не случайный человек откопал клад, может, еще кто-нибудь из команды корабля остался жив, подобно ему самому, и пришел сюда чуть раньше?.. Это было похоже на правду, ибо не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы отличить свежевырытую яму от давнишней. Клад был взят вчера-позавчера. Но кем же? Кто еще остался жив? Разрешить эту загадку Месяцу не удалось, так как, кроме заступа и ямы, он не нашел здесь никаких других следов.
Так, с пустыми руками, плохо одетый и мучимый голодом, Месяц направился в Аренсбург, где он мог получить помощь от человека, имя которого ему назвал капитан Карстен Роде. Человек тот – кузнец Райнер Шмидт, по словам российского капера, мог и дать приют, и ссудить деньгами, и указать место пребывания российского флота. Однако Месяц плохо представлял себе, как он докажет тому Шмидту свои права на помощь от него, ведь свидетельство, выданное Карстеном Роде команде «Юстуса» и спрятанное в самшитовом ларце, давно уже покоилось на дне морском, ибо самшит настолько тверд и тяжел, что все, сделанное из него, тонет в воде, подобно железу. Как бы то ни было, но Месяц решил попытать счастья, тем более, что ничего лучшего придумать не смог. По его разумению, человек, искушенный в общении с людьми, каковым наверняка и являлся тот кузнец, всегда сумеет увидеть – который из людей живет головой и сердцем, который завидущими глазами, а который ненасытным желудком, – и никакие свидетельства такому человеку не нужны.
До Аренсбурга Месяц шел два дня. За время пути он дважды заработал себе на хлеб: в первый день он потрудился на крестьянском поле, а во второй день – на огороде коменданта какого-то замка, датчанина. В обоих случаях, дабы его не приняли за какого-нибудь мазура или шишимору[43], каких немало ходило в те годы по городам и селам и дурачило народ, Месяц выдавал себя за немецкого шкипера, спасшегося при кораблекрушении, – спасшегося для того только, чтобы затем терпеть бедствие на берегу; по примеру многих немцев Месяц принял латинское имя и отныне назывался лишь Иоханнесом Ультимусом; имя сие означало, что он последний – последний из команды погибшего корабля.
Бывший ливонский, а ныне датский остров Эзель[44] был потерян Ливонией через два года после начала войны с Россией, потерян невероятно глупо – эзельский епископ Меннинггаузен однажды смекнул, что под шумок той заварушки, какая началась промеж Москвы и Ордена, он мог бы провернуть превыгодное дельце и славно погреть на нем руки. Легко поладив со своей епископской совестью, Меннинггаузен поладил заодно и с датским королем Фредериком II и продал ему остров Эзель со всеми его городами и замками, с деревнями, хуторами-мызами, лесами и полями, с людьми, наконец, за двадцать тысяч рейхсталеров, – продал то, что ему не принадлежало (с таким же успехом какой-нибудь церковный староста мог продать Нарву, а похмельный дьяк – Москву), и с вырученными деньгами незамедлительно скрылся в Германии. Датский же король отдал Эзель своему брату, герцогу Магнусу, взамен на некоторые земли в Голштинии, на какие Магнус имел права по завещанию отца. Многие ливонские дворяне и горожане, уставшие от разрухи, неопределенности, междоусобицы как следствии разъединения, уставшие от тягот непосильной для Ливонии войны, рассчитывая на покровительство сильной Дании, поспешили примкнуть к датскому принцу. Ждали от новой власти покоя, сытости, достатка. Но ничего этого не было. Принц Магнус не отличался тихим нравом и мудростью правителя; он ссорился с соседями, – в первую очередь, с орденским магистром Кетлером; он делу предпочитал увеселения; он любил пышные пиры, которые в стенах его дома быстро обращались в грубые попойки; без всякой пользы он тратил деньги; он облагал крестьян чудовищными налогами, и крестьяне роптали и даже восставали. И эта жизнь, похожая на жизнь мышей в пустом ларе, продолжалась на Эзеле десять лет. Но вот однажды в сторону датского Эзеля, в испитое лицо королевича Магнуса подул теплый ветер из Москвы. Царь Иоанн «вдруг» предложил ему свой союз, поддержку и… Ливонское королевство, которое еще нужно было завоевать. Крепко завязнув в этой войне, российский государь имел надежду обрести мощного союзника – Данию и с новыми силами привести многолетнюю войну к победному завершению. Магнус же в этом смысле был лишь зацепкой, он был собакой хорошего охотника, которую желали послать в драку, надеясь, что вслед за собакой в драку ввяжется и сам охотник… Принц Магнус, возмечтавший о собственном престоле, тут же появился на Москве и был там принят со всей пышностью, какой славился Иоаннов двор, – здесь вкусы гостя и хозяина совпадали полностью. Из Москвы же Магнус выехал уже ливонским королем и женихом царской племянницы Евфимии… И опять на Эзеле ждали перемен от покровительства извне, и дождались перемен к худшему. В августе того же года[45] король Магнус с двадцатипятитысячным войском россиян, а также с немецким войском приступил к Ревелю, что был тогда в шведской части Ливонии, и осадил его. Так новый король с сомнительными правами взялся объединять под свою руку, поддерживаемую Москвой, разрозненное, раскроенное на лоскутки королевство. Однако не было Магнусу везения: с чего он начал, тем, пожалуй, и кончил, ибо ребельцы не открыли ему ворот, угроз его не испугались, на увещевания не поддались и не поверили посулам. От осады же им не было особой беды, так как шведские корабли доставляли в город все необходимое. Эта кампания грозила затянуться, и Магнус, не умея ничего придумать, продолжал стоять под Ревелем и срывать злобу на собственных подданных; для королевства же его такое положение дел оборачивалось все новыми и новыми поборами; обветшавший дом ветшал далее, народ роптал, поминая добрым словом прежние времена. А Фредерик, король датский, на чье вмешательство рассчитывал хитрый Иоанн, так и не помог Магнусу в его предприятии, хотя ему с его могучим флотом не стоило бы огромного труда прогнать шведские корабли с ревельского рейда; Фредерика более интересовало благополучие его королевства, нежели благополучие его легкомысленного и болезненно честолюбивого брата.
