Георг Борн - Грешница и кающаяся. Часть I
— Клянусь честью, за это великое изобретение вы заслуживаете ордена, Кастелян.— Глаза лейтенанта жадно блестели.
— Не рано ли радуетесь? Внутри, кажется, есть еще железный прут. Сторож, видно, вышел через другую дверь, чтобы покрепче запереть эту.
— Нет ли кого там, в комнате? — шепотом спросил лейтенант.
— Он не стоял бы так тихо. Через щель я вижу толстый железный прут. Постойте, у меня есть пила…
В то время, как третий мошенник, стоявший на часах, едва пересиливал волнение, усугублявшееся при взгляде на мертвого часового, раздался скрежет пилы. Вскоре задвижка поддалась их усилиям.
В ту же минуту нетерпеливый лейтенант с силой надавил на дверь, и обе части прута с шумом упали на пол. Воры сдержанно засмеялись. Тот, что оставался на страже, внимательно прислушался: ему почудились вдали голоса. Может быть, кто-то услышал шум, а может, наступило время для смены часовых. Последнее было маловероятно — до новой смены оставалось еще около часа.
Лейтенант и Кастелян, наполнив мешки серебряной посудой, намеревались уже пилить крышку стола, под которой были спрятаны бесценные алмазы, как вдруг в комнату вбежал Карл.
— Сюда идут! — крикнул он.— Послушайте…
Снизу действительно слышались голоса, но очень отдаленные…
— Бери,— приказал Кастелян Карлу, подавая наполовину наполненный мешок.
Лейтенант подал другой, а Кастелян все продолжал хватать одну вещь за другой, в то время как люди были уже так близко, что можно было различить женский голос.
Карл бросился вон, за ним последовал лейтенант.
— Уж не изменила ли нам маленькая Минна? — проговорил он, прислушиваясь к голосам.
— Нет, бьюсь об заклад, нам подгадила Маргарита, змея из общественного дома.
Прежде чем продолжить рассказ о трех мошенниках, следует объяснить последние слова Кастеляна.
Мы оставили Маргариту после того, как принц, преклонив перед ней колени и получив прощение, отправился к королю, а она, пораженная кинжалом Леоны после его ухода, лежала на полу.
Девушка истекала кровью. Ее слабый голос напрасно звал на помощь. Однако гнусному плану бесчеловечной матери не суждено было исполниться. Карающая десница Господня, так тяжело обрушившаяся на Маргариту, простерлась теперь для ее защиты. Но не принц явился спасти ее.
Принц получил от короля приказ в тот же день оставить столицу, выбрав своим местопребыванием на этот год какой-нибудь отдаленный город. Этим изгнанием он был обязан своему камергеру. Изгнание! Барон фон Шлеве пересилил принца: этот негодяй имел теперь бОльшую силу при дворе, чем принц.
И нельзя было ни противоречить, ни даже спросить о причине наказания — оно должно было быть исполнено без замедления и возражений.
Между тем столичные газеты сообщили, что принц Вольдемар ввиду расстроенного здоровья уезжает на юг.
Вальтер и на этот раз был ниспослан небом, чтобы спасти Маргариту. Подобно ангелу-хранителю защищавший всегда несчастную, чуждый всяких эгоистических побуждений, он любил ее с детства, как любят цветок или звезду, не имея ни малейшей надежды обладать ею когда-либо, зная одно лишь наслаждение — защищать любимое существо и радоваться, глядя на ее счастье. Признавая его достоинства, принц позволил ему жить в той части замка, где располагалась комната Маргариты, и вот случилось так, что он нашел ее лежащей без чувств на ковре.
Вальтер остановился в ужасе. Не зная, что произошло между Маргаритой и принцем, он подумал, что несчастная в отчаянии наложила на себя руки. Однако он быстро опомнился, перенес ее на диван и, позвав служанку, кинулся за доктором.
Когда вечером стало известно, что принц изгнан из города, и Маргарита уже настолько оправилась, что могла с помощью Вальтера оставить замок, он увел ее от угрожавшей опасности.
— Лучше страдать ох бедности, чем остаться беспомощной во власти страшных людей, посягнувших на твою жизнь,— сказал он.— Не унывай, я с радостью буду работать, чтобы ты жила спокойно. Но я вижу, рана твоя болит, хотя ты и стараешься это скрыть!
— Не беспокойся, Вальтер, я чувствую только слабость.
— Куда бы только нам пойти,— сказал Вальтер.— Я не знаю здесь ни души! Впрочем, постой, здесь, кажется, живет моя дальняя родственница, я сведу тебя к ней, она приютит тебя. Хотя я долго не бывал в ее доме — уж очень странным казался мне ее муж,— но она не откажет мне. Кроме них, я не знаю никого, кому бы мог доверить тебя.
— Куда ты ни отведешь меня, мне везде будет хорошо, милый Вальтер,— отвечала бледная, обессиленная потерей крови молодая женщина.
— Эренберги — славные люди, особенно жена, и ей-то я и поручу тебя. У нее две дочери, старшая твоих лет; они будут заботиться о тебе и беречь тебя.
И Вальтер повел Маргариту в дом столяра Эренберга. Если Эренберг действительно часто пил, как тогда казалось Вальтеру, то все же он очень надеялся, что жена его примет Маргариту, если он потихоньку от мужа заплатит ей за это.
Наконец они дошли до дома, где прежде красовалась вывеска столяра Эренберга; теперь ее не оказалось. Вальтер вошел в дом и спросил Эренберга.
— Наверное, вы говорите о столяре, который охотнее пьет, чем работает? — спросила старая женщина.— Он уже более года не живет здесь. Идите дальше в общественный дом, он снимает там комнату с женой и детьми.
— В общественный дом! — воскликнул Вальтер.— Боже, как я поведу тебя туда, Маргарита!
— Я не в силах идти дальше, сведи меня туда. Может, его жена сжалится над нами,— отвечала Маргарита слабым голосом.
— В этих домах живут бедные, но не злые люди. Во всех случаях, они лучше тех знатных и богатых, что преследуют тебя.— И Вальтер направился с Маргаритой через населенные рабочими и бедняками улицы к ряду домиков, походивших на старые казармы. Длинные трехэтажные здания были окрашены в грязно-серый цвет.
В многочисленные окна виднелись обитатели дома, преимущественно старые мужчины и женщины. Внизу убогость этих окон несколько скрашивали растущие возле домов деревья, а иногда белые гардины. Выше окна были меньше, тусклее и ясно свидетельствовали о том, что они защищают от непогоды и пропускают свет в весьма непрезентабельные жилища.
В этих скученных домах, занимавших половину улицы, жили по большей части обедневшие семейства, которые снимали здесь по одной комнате, а нередко даже делили эту комнату пополам с другими, отмечая мелом границу каждого владения. Самые просторные комнаты занимали иногда и по четыре жильца, и каждый строго очерчивал свою часть мелом по стене и полу. При распрях появлялся так называемый отец семейства, не особенно церемонно обращавшийся с жильцами, и потому скоро восстанавливались порядок и тишина. Эти общественные дома, приносившие, впрочем, весьма значительный доход, так как плата с жильцов взималась с неумолимой строгостью, принадлежали старой слабоумной вдове, наследники которой зорко следили за тем, как управляются дома.
